Виктор Сидоров - Тайна Белого камня (ранняя редакция)

— Сушись, Лев. Ночью застынешь в мокром-то.

Лева придвинулся к костру. Миша и Вася тоже присели рядом. Лева обвел взглядом вокруг, словно выискивая: нет ли поблизости чего-либо съедобного.

— Василь, а здесь рыбы нет? — произнес он.

— Где?

— Тут, — Лева показал на болото.

— Есть, — угрюмо улыбнулся Вася. — Только она прыгает и квакает…

Он подкинул в костер веток, и огонь запылал сильнее.

Голод томил Мишу. Он встал и пошел к болоту, вспомнив про саранки, о которых говорил Вася. Проводив его глазами, Вася обернулся к Леве.

— Завтра с утра идем назад.

Для Левы, хотя он и сам подумывал об этом, Васино решение оказалось неожиданным. Он вдруг почувствовал, что ему будет трудно повернуть назад, что он хочет, всем сердцем хочет продолжать путешествие. Особенно теперь, когда пройден такой тяжелый путь.

— Что ты, Василь! Осталось совсем немного.

— Чего уж говорить! Сам сказал, чтоб домой возвращаться…

— Я сгоряча, Василь. Обидно стало, что картошку утопил… Да и Мишка устал. Я же понимаю: он слабый, не ходил в походы…

— Вот и я про то думаю. Не выдержит он… Нет, Лев, завтра идем назад.

Ребята не видели, как сзади, за кустами, остановился Миша. Он слышал этот разговор и не знал, что делать. Идти к друзьям? Или вернуться назад?

— А может, поговорить с ним? — донесся неуверенный Левин голос.

— Чего уж говорить! Как начнет: «папа, мама…»

— А что тут плохого! — вспыхнул Лева. — Сам знаешь, как они сейчас беспокоятся. Я тоже о них думаю…

— А мне как будто не жаль своих-то, — голос Васи дрогнул. — Так что ж, и мне теперь ныть? Эх ты! Помнишь, рассказывал про Володю-партизана?

— Помню.

— Он на смерть пошел, о себе не подумал. А мы? Два дня не поели как следует, и уже плачем. Герои!..

Миша тихонько отошел в глубь леса. Когда он вернулся через несколько минут, ребята уже молчали. Он присел у костра. До самого вечера так никто и не произнес ни слова.

А бор угрюмо шумел, навевая на ребят печаль и тоску.

Миша лежал с открытыми глазами. Мучил голод. С ягод да птичьих порций хлеба сыт не будешь. Воображение услужливо рисовало то пироги с морковью, которые Миша ел дома перед походом, то белый пухлый хлеб и потную крынку холодного молока, то дымящуюся миску наваристого борща. От этих воспоминаний еще мучительнее ныл желудок. «Хотя бы хлеба, — думал Миша. — Маленький кусочек хлеба!»

Он вдруг привстал. Этот заветный кусочек, о котором он с таким жаром думает, лежит рядом с ним, в рюкзаке. Не надо вставать, чтобы взять его, нужно только протянуть руку. Миша даже ощутил его душистый запах, почувствовал его вкус.

Взглянул на товарищей. Они спали, скорчившись на охапках сухих веток. Тогда он неуверенно протянул руку, осторожно расстегнул пуговицы на рюкзаке, нащупал хлеб. Это была небольшая краюшка, но как она утяжеляла руку, как вкусно пахла! Судорога свела челюсти.

— Сейчас, сейчас… — шептал Миша. — Только разверну тряпку.

И вот он жадно откусил хлеб, начал торопливо жевать. Вкусно! Не прожевав как следует, снова откусил.

«А как же ребята? — внезапно обожгла его горячая мысль. Они тоже хотят есть!»

Миша механически продолжал жевать, но вкус хлеба был уже не тот. Он представил, как утром встанут товарищи, как Вася полезет в рюкзак, чтобы разделить краюшку на четыре равные части. И вдруг хлеба не окажется.

«Ну и пусть, — зло подумал Миша. — Ну и пусть! Я не виноват. Сами затащили меня сюда. А Левка свой пай в болоте утопил».

Миша снова решительно поднес хлеб ко рту, но не откусил. «А Василь?»

Перед Мишей вдруг пронеслись события последних дней. Вот они ремонтируют «Открыватель». Вася чумазый, весь в варе, но улыбающийся; затем путешествие по реке, вкусная уха, сваренная Васей на берегу.

«Сейчас бы мне эту уху!» — мелькнула мысль. Но она тут же была оттеснена воспоминаниями об урагане. Страшно! У Васи был сильно рассечен лоб, подбит глаз и нос. Но он не плакал. Потом… Что было потом?

Ага! Шли по бору. Миша устал, хотелось сильно пить. Вася ушел искать воду.

«А черничный сок?» — вдруг вспомнил Миша.

Он ощутил в руке крепко зажатый хлеб и порывисто, словно краюшка жгла руку, положил обратно.

Голова горела. Впервые за эти дни, да и, пожалуй, за все свои тринадцать с половиной лет, Миша так был наполнен жгучими мыслями. Его широко открытые глаза глядели на далекие звезды, которые хитро мигали сквозь просветы в кронах деревьев…

Миша вдруг, словно чужими глазами, увидел себя. Вот он плетется в хвосте отряда, его душит беспричинная обида, он устал, он голоден, он хочет пить, но не крепится, как Вася и Лева, а ноет, стонет, жалуется. Он считает себя страдальцем, хочет, чтобы все за ним ухаживали, уговаривали, заботились. И Вася заботился о нем. А кто заботился о Васе? Что сделал для него и Левы он, Миша? Чем помог друзьям во время похода?

— Не хочу быть таким, не хочу, — шептал он.

Ночь проходила, а Миша не спал, все думал, думал, думал. Он думал по-настоящему, по-мужски, впервые в жизни сумев критически посмотреть на себя. После таких раздумий человек становится крепче, взрослее, чище. И жалок тот, кто не переживает подобных тяжелых, но нужных минут…

Перед рассветом Миша заснул тревожным сном.

Проснулся Миша потому, что услыхал взволнованные голоса друзей. Над бором уже стояло солнце. Миша чувствовал себя усталым, разбитым, но что-то новое, радостное теплилось в сердце. И это ощущение прекрасного и важного, что произошло с ним, с каждой минутой все больше наполняло его.

Миша вскочил на ноги, подошел к товарищам. Их лица были хмурыми. Вася тяжело взглянул на Мишу.

— Ты не брал хлеб?

— А что? — произнес тог, чувствуя, как прилила кровь к лицу.

— Хлеб пропал.

— Я не брал… Разве его нет в рюкзаке?

Вася молча открыл рюкзак: хлеба там не было, а тряпка, в которой он был завернут, валялась рядом. Поспешно, словно боясь, что его перебьют, Миша залепетал:

— Я не брал его. Я…

Он умолк, встретив холодный презрительный взгляд Левы.

— Врешь! Ты съел!

— Не я…

Он только сейчас понял, какое тяжелое подозрение легло на него. Миша не знал, как ему оправдаться, как доказать, что он не виноват.

«А может, и взаправду я хлеб съел, — с ужасом подумал он. — Во сне, нечаянно…»

Нет! Миша хорошо помнил, что положил краюшку обратно в рюкзак. И больше не брал.

— Не я… — повторил он.

И тогда Лева, словно камень, бросил ему в лицо:

— Трус ты! Даже признаться не можешь.

Миша стоял оскорбленный, оплеванный. У него мелко тряслись губы, он еле сдерживал себя, чтобы не заплакать.

— Не брал я хлеб, ребята…

— Врешь! — закричал Лева.

— Не обижай человека, — остановил его Вася. — Не обижай, когда не знаешь!