Ласло Харш - Ребята не подведут!

— Немцы! — воскликнул Габи.

— Вот именно. Но не только они, а и те, кто им помогает…

— Шлампетер? — перебил Габи.

Доктор Шербан кивнул.

— Верно. Шлампетер. И другие шлампетеры. И те, кто руководит шлампетерами, вплоть до того человека, который объявил по радио, что он просит мира. Это по их милости к нам припожаловали и танки, и грузовики, и солдаты в черной форме, и немецкие полевые жандармы… Припожаловали для того, чтобы грабить и убивать… А теперь эти шлампетеры и ему подобные поняли, что просчитались, что им тоже грозит гибель. Вот поэтому-то они и запросили мира. Но поздно, они уже поражены смертельной болезнью, и никакие лекарства, никакие врачи им не помогут. Болезнь красивыми словами не проймешь.

— Значит, те, кто сейчас просит мира, и затеяли всю эту войну? — спросил Габи.

— Да, — ответил доктор Шербан. — Но их слова — обман, пустая красивая болтовня. Вот почему я не верю, что мир наступил. Мира нет. Ну, а теперь мне пора идти.

Он распрощался и торопливо зашагал дальше.

А Габи, задумавшись, постоял еще немного на улице, поглядывая на мчавшиеся танки и грузовики со свастикой, и вернулся домой. Дома царило приподнятое настроение. Отец, веселый и улыбающийся, ел суп, а мама весь обед что-то напевала. Только Габи сидел угрюмый, задумчивый, как человек, который знает о приближении конца, но никому об этом не говорит: зачем, мол, лишать последней радости других?

Под вечер явился Шефчик-старший и позвал Габи на конспиративную квартиру. Он загадочно улыбался, давая понять, что у него есть какая-то важная новость. Они спустились в подвал, и Габи открыл заседание. Шефчик-старший поднял палец: прошу, дескать, слова.

Смысл его взволнованной речи сводился к тому, что он предлагал немедленно преобразовать боевую группу в дружину мира, потому что война кончилась. Все ребята восторженно поддержали его.

Шефчик скромно сел на свое место и по-прежнему продолжал загадочно улыбаться: у меня, мол, еще кое-что есть.

Один только Габи не согласился с Шефчиком и сказал, что преобразоваться они еще успеют. К тому же сегодня воскресенье, а по воскресным дням никаких преобразований не делают.

Шефчик-старший по-прежнему загадочно улыбался, а когда сверху донеслись голоса, просто просиял и тут же предложил посмотреть, что там делается.

— Хорошо, — согласился Габи. — Идемте посмотрим.

Он первый, как председатель, поднялся по лестнице и на последней ступеньке чуть не столкнулся с Денешем, стоявшим под лестницей вместе с Дуци. Вид у нее был странный: она опять надела свое девчачье платье, но вот волосы так и остались короткими. Потому-то она и выглядела сейчас мальчишкой в девчачьем платье.

Дуци бросилась обнимать Габи и принялась упрашивать его сейчас же отправиться на поиски ее мамы.

— Немедленно отправляйся домой! — строго приказал ей Габи и, осмотревшись, сердито спросил: — Кто это придумал?

— Я! — горделиво откликнулся Шефчик-старший. — А тебе разве не нравится?

— Нет. Ни капельки, — резко ответил Габи. — Для чего так спешить?

Дуци расплакалась. Шефчик негодовал. Никто не понимал Габи, настойчиво выпроваживавшего Дуци из их дома.

В этот момент у Розмайеров заревело радио, о котором ребята совсем забыли.

«Самолеты-перехватчики, заградительный огонь!» — гремело оно по-венгерски и по-немецки так громко, что стены старого дома, казалось, дрожали.

— Слышите? — осведомился у ребят Габи.

Те непонимающе смотрели на него.

— Радио опять говорит по-немецки, — пояснил им Габи.

— Подумаешь, какая беда! — заносчиво бросил Шефчик- старший. — Это еще ничего не значит.

— Не знаю точно, — признался Габи, — но все это неспроста. Утром-то оно говорило только по-венгерски, а не по-немецки. Подождите, я сейчас.

В репродукторе гремела медь военного оркестра. Играли немецкий военный марш. Марш сменила песня, которую пел пьяный фельдфебель, расстрелявший пианолу.

Габи выбежал во двор.

В широко распахнутом окне появился Эде. Завидев Габи, он осклабился и поманил его к себе пальцем. Рядом с ним выросла фундаментальная фигура Розмайера. Скрестив руки, он застыл в окне с таким победоносным видом, будто считал себя по меньшей мере неким великим полководцем.

На балконе, весь сияя, появился старший по дому Тыква. Он что-то сказал возвращавшемуся домой господину Теребешу, и тот внимательно посмотрел во двор.

Габи казалось, будто все они таращат на него глаза, довольные и торжествующие. Тогда он гордо вскинул голову, повернулся и поспешил под лестницу.

Он строго-настрого приказал Дуци сию же секунду бежать домой, пока ее не заметили. А не то, пожалуй, будет поздно, потому что стряслась беда. Какая именно, он еще и сам точно не знает, но раз господин Розмайер, Эде, Тыква и его превосходительство Теребеш радуются, значит, так и есть.

Дуци убежала, а ребята молча и угрюмо разошлись по домам.

Рев радиоприемника стал глуше, так как Розмайеры закрыли окно. Весь дом как бы застыл в тревожном, тоскливом ожидании. Вечерело. На октябрьском небе зажигались первые молчаливые звезды, темные окна безмолвно уставились во двор. В комнатах тоже царила гнетущая тишина. Только громко тикали часы да прерывисто и приглушенно звучал кое-когда чей- то голос, еще резче подчеркивая тишину.

Так, в этом грозном, гнетущем молчании проходили дни, нескончаемо длинные дни. Габи даже хотелось, чтоб снова завыла сирена, снова заухали зенитки, засвистели бомбы, лишь бы кончилось это удручающее безмолвие. Иногда ему мерещилось, будто где-то звучат голоса, и тогда он вскидывал голову и смотрел на родителей: слышат ли они? Но нет, они ничего не слышали, — наверно, у него просто звенело в ушах от напряжения. Так он ошибался несколько раз… Но вот однажды встрепенулась и мать. Подняв глаза от шитья, она спросила:

— Что это может быть?

Со двора доносились едва различимые человеческие голоса.

— Я сбегаю посмотрю! — воскликнул Габи и опрометью выскочил из комнаты.

Голоса доносились со второго этажа. Глаза у Габи не сразу освоились с темнотой. Но потом он заметил, как на балконе мечется чья-то уродливая тень и что-то выкрикивает. Приглядевшись попристальнее, Габи разглядел Теофила Шлампетера, зеленорубашечника, в своих подкованных сапогах и в черных галифе. На плече у него висел автомат. Изогнувшись, он во всю глотку торжествующе вопил:

— Мира нет! Нет мира! Ми-ра не-ет!

Рано утром Габи сел за донесение. Открыв тетрадь, он взял карандаш и задумался: о чем же, собственно, писать? Но писать нужно — в этом он был уверен. Пожалуй, прежде всего следует написать, что вчера вечером радио сто раз напоминала какому-то генерал-полковнику о необходимости «незамедлительно прибыть в Будапешт». Потом радио заладило без конца: «Внимание, внимание, слушайте важное сообщение…» — и наконец объявило, что 15 октября 1944 года власть в Будапеште, а может, и во всей Венгрии захватили нилашисты… Но ведь об этом движению Сопротивления известно и без его донесения! Или, может, написать, что зеленорубашечник ушел из дому с автоматом и с тех пор все еще не возвратился? Кто знает, где он ходит и что делает со своим автоматом? Но самое главное, надо написать в донесении об этой тишине и темноте, которые повисли над домом. О том, что после бурной выходки зеленорубашечника все кругом притихло: молчал двор, молчали ночь и улица за воротами, молчало даже темное небо — всюду тишина и безмолвие, будто кто-то соорудил над домом огромный стеклянный колпак и сквозь плотные стены этого колпака не проникало ни единого звука. И все вдруг стало каким-то бесцветным и будничным. Даже октябрьское утро было сереньким, пасмурным, а темно-желтый диск солнца, так и не пробив пелену тяжелых облаков, лишь тускло вырисовывался на небе.