Михаил Водопьянов - Полярный летчик

«Ставьте ваши банки! – радировали мы комсомольцам. – Через сорок минут будем у вас».

…Наконец под нами зажглась цепочка огней, очертившая точные границы посадочного поля. Буква «Т», указывавшая направление ветра, также оказалась выложенной самодельными, консервными, факелами.

Примериваясь к крошечному полю, я сделал круг, затем другой и третий. Товарищ должен был сесть вслед за мной…

Трудно передать мою радость, когда самолёт приземлился, вернее – «приледнился», благополучно, а вслед за мной сел и другой. Мы подкатили к самому краю водной пропасти, и обе машины замерли целёхонькие как ни в чём не бывало!

Посадка вышла по всем правилам, как на московском аэродроме. И вот уже к нам бегут наши дорогие островитяне, и мы, не разбирая ещё их лиц, обнимаем и целуем ребят, как самых родных людей.

Доктора немедленно повели к радисту. А нам тоже нельзя было время терять: море кругом было неспокойно. Лёд не очень надёжен. Быстро принялись выгружать ящики. Минута промедления могла лишить нас возможности взлететь. Я был так разгорячён, что начал поторапливать двух помогавших нам зимовщиков:

– Давай, давай, молодёжь, поворачивайся!… Сесть – полдела. Нам ещё подняться надо!

Оба молча пыхтели, пока я не спохватился: ведь ребята ослабели от цинги и так еле двигаются, а я им ещё работу дал!

– Отставить! – кричу. – Кто вы тут? Саша и Петя? Бросайте ящики. Сами разгрузим.

Но они ни за что не хотели меня послушаться, и мы чуть не поссорились… Бывает же в жизни такое: мечтал попасть к этим ребятам всеми силами души, а встретились – и накричал на них.

Как я узнал потом, почти то же самое происходило возле второго самолёта, где помогали два других товарища.

Несмотря на эти маленькие недоразумения, весь багаж был разгружен в какие-нибудь двадцать минут. Надо было тут же лететь обратно. Моторы работали… Но не могли же мы не повидаться с радистом, не зайти хоть на минутку в дом, где жила дружная комсомольская семья! К тому же надо было узнать, что думает о переломе доктор. И мы пошли в домик зимовки.

Комсомольцы очень беспокоились, чтобы мы не задерживались у них в гостях.

– Ну, пора! – то и дело говорил кто-нибудь из них. – Нет уж, право, скорей идите… Вот только ещё минутку – сфотографируем вас на память… Теперь всё! Улетайте скорей!…

А погода действительно стояла ненадёжная. То и дело слышался предательский треск льда и стук огромных, громоздящихся друг на друга глыб.

Находясь в доме, я так и не разобрал толком, кто из ребят Ваня, кто Петя и кто Саша. Запомнился мне только больной радист, ожесточённо споривший с нашим доктором: он ни за что не соглашался улетать с нами.

– Не всё ли равно, где лежать! – кипятился он. – Как это я оставлю ребят? Раз мы вместе сюда поехали, вместе и вернёмся…

– Но мало ли что! – возражал доктор. – А если возникнет какое-нибудь осложнение? Вам надо быть под медицинским наблюдением. В хорошей больнице на Большой земле вы выздоровеете быстрее.

– Вы же сказали, что шины были наложены удачно! А теперь, когда вы сами сделали гипсовую повязку, остаётся только лежать. Видите, я лежу возле приёмника и отлично продолжаю работать! А в больнице что я буду делать? Нет, нет, как хотите, я своих ни за что не оставлю, и всё…

В этом споре верх одержал радист. Признаться, мы ему сочувствовали и, глядя на эту сцену, испытывали большое желание побыть ещё со славными ребятами, познакомиться с ними поближе, поговорить не спеша. Но это было решительно невозможно.

Мы оставили комсомольскую семью в прежнем составе и двинулись на аэродром. Кроме радиста, все, разумеется, провожали нас.

Ребята снова разожгли свою иллюминацию. Мы в последний раз обнялись, и моя машина первая побежала на старт.

Самолёт хорошо шёл по ледяному полю. Я ждал, что он вот-вот оторвётся, как вдруг почувствовал сильный толчок. В следующую минуту я со всего размаха ударился лбом о верхнюю раму пилотского фонаря. Машина поползла «на животе». По моему лицу обильно лилась кровь.

Тут же самолёт остановился.

Приложив к раненому лбу платок, я вместе со всеми вышел из машины. Шасси было сломано. Что случилось? Оказывается, колёса попали в новую, только что появившуюся трещину, которую мы не могли заметить. Аэродром укоротился ещё на сто пятьдесят метров. Трещина продолжала расширяться на наших глазах.

К нам бежали встревоженные комсомольцы и экипаж второго самолёта.

Признаться, мы растерялись. Один только доктор как ни в чём не бывало полез в свою походную сумку и спокойно начал бинтовать мне голову. Я видел, что все очень обеспокоены моим ранением, и от этого волновался больше остальных.

– Что делать, товарищи? Что делать? – беспрестанно спрашивал я у остальных.

– Что делать? – отвечал мне доктор. – Я вам скажу: наклониться и стоять смирно. Не вертитесь и не мешайте работать. (Доктор был гораздо меньше меня ростом и, когда я стоял выпрямившись, не мог достать до моей головы.)

Когда товарищи немного успокоились и удостоверились, что, несмотря на ранение, я нахожусь в довольно приличном состоянии, все начали думать, как взлететь второму самолёту.

Первое предложение дали комсомольцы.

– А что, – робко сказали они, – если мы попробуем закидать трещину льдом и залить сверху водой? Может быть, тогда самолёт пройдёт её на скорости? Мы бы сейчас притащили помпу…

– Стойте, ребята! – перебил я. – Ваша помпа вообще прекрасная идея. Конечно, закидать трещину на всякий случай нужно. Но ведь мы можем сделать трамплин!

– Как так?

Я объяснил товарищам, в чём состояла моя мысль. Она была проста. На край трещины набросать снегу, заливая его с помощью помпы водой. Образуется трамплин, после которого самолёт с разбегу легко перескочит через трещину…

Мне даже не дали договорить. Все взялись за дело, и через несколько часов всё было готово для старта второй машины.

Больно было мне переходить на борт самолёта моего товарища.

Во второй раз я собирался улететь совсем не в таком бодром настроении, как в первый. Мучила меня не столько раненая голова, сколько мысль о машине.

– Погибнет красавица наша, – печально сказал я механикам, которые стояли возле самолёта, словно они могли ещё что-то сделать.

Пока механики о чём-то тихонько совещались между собой, я, глядя на них, соображал, кого бы из двоих оставить на «Комсомольском», чтобы снять хотя бы приборы. Вдруг оба решительно подошли ко мне и заявили:

– Михаил Васильевич! Разрешите нам здесь остаться. Мы всё-таки… сумеем…

Я молча обнял их:

– Оставайтесь! Очень хорошо. Продуктов теперь на всех хватит, а что перезимуете, не беда. Постарайтесь спасти хотя бы приборы и… моторы тоже снимите. Больше сделать вряд ли что удастся, но это будет хорошо!