Сигфрид Сивертс - Пираты с озера Меларен

— Думаю, что-нибудь помешало бы починить часы, во всяком случае, в самый первый раз.

Так и с ищейкой. Ее не превратишь в спасателя одними лишь словами: «Спаси ради меня несколько человек! Только спаси!» Тут тоже нужно умение. Доброе утро! Спасибо за приятную компанию.

«Какой несговорчивый задавака!» — подумал Монсен.

Ведь он, Монсен, всего лишь попытался выполнить свой долг, найти этого мальчишку в снежном обвале, и вот прослыл чуть ли не дурачком. К тому же Один не годится в спасатели, да и мальчишки в обвале не было. А тут является этакий сопляк, который еще качался в колыбели, когда он сам был уже взрослым и чинил часы в Гамбурге и Швейцарии, и рассказывает, как надо тренировать ищеек. И завтраком его не накормили, и сапоги у него набиты снегом, который тает и действует на нервы.

Теперь уж он разозлился по-настоящему!

В номере 19 гостиницы стояли отец и мама Нильса, Юннесдал и Кари. Ей дали понюхать принадлежавшие Нильсу свитер и фуражку.

— Ищи, Кари! И-ищи!

Кари обнюхала вещи и стала бродить по полу. Она сунулась под кровать, обнюхала стул и остановилась.

— Ищи, Кари! Ищи!

Она взглянула на людей, пытаясь понять, что они от нее хотят, поискала в коридоре и на ступеньках лестницы и снова остановилась. Немного пометалась из стороны в сторону, обошла дом. Нет. Было ясно, что она не обнаружила ничего интересного.

— Ищи, Кари!

Она со всей охотой оказала бы им эту услугу и обнюхала все вокруг, если бы понимала, чего от нее хотят. Ведь ее готовили совсем к другому. Она навострила свои длинные уши навстречу сквозняку, может, это — звук. Нет. Множество разных звуков, но среди них ни одного, который сказал бы ей что-то особенное. Она спустилась немного по дороге и снова вернулась наверх. Нет, ей нечего рассказать. В конце концов отступились. Мама снова пошла к больной, а мужчины вошли в дом подкрепиться. Куда девался отец, никто не видел. Кари беспокойно металась, стараясь найти себе какое-нибудь применение.

У Нильса не было отчетливого представления о том, сколько времени он лежал в снегу, ему казалось, что прошла целая вечность, но ведь это было невозможно. Стучал пульс, колотилось сердце, и Нильсу не верилось, что люди могли это не услышать. Но нет, не слышали.

С дороги доносились их голоса, да так отчетливо, как будто Нильс был вместе с этими людьми. Но когда он пробовал кричать, звуки упирались в снежную толщу и не пробивались наружу. Кто-то называл его имя, кто-то кричал, что Нильса в снежном обвале нет, пусть спускаются вниз! Кто-то спрашивал, где же он, и отвечали, что не знают.

Бесконечные минуты проходили в промежутках между новостями, которые случались на воле. Порой казалось, что тишина длится так долго, что теперь наверняка снова настали день и ночь. Он услыхал, как где-то далеко кто-то позвал Кари. Неужели Кари здесь?

Иногда мимо проходили люди; должно быть, они останавливались совсем рядом с ним, прямо перед снежной кучей. Он пробовал кричать, но не мог набрать воздуха в легкие. Пробовал повернуться, пробовал брыкаться связанными ногами, но он лежал слишком глубоко, в слишком большой тесноте.

Когда люди найдут его? Не забудут ли бандиты предупредить о том, где он? И вообще захотят ли они это сделать? Они не хотели иметь убийство на совести, но их совесть была особенной. Где они сейчас? И почему не появились полицейские?

Теперь они уже, наверно, здесь, они должны быть здесь! Хотя вокруг было так тихо, лишь какие-то одинокие шаги на дороге, а в остальном — все тихо.

Какие-то шаги, которые ему знакомы, шаги ног, которые хромают. Не очень сильно хромают, только совсем немножко, шаги отца; болезненные, медленные шаги отца. Только когда отец бывал Удручен или болен — он так хромал… Точно, это был отец. Нильс попробовал пинаться, попробовал бодаться. Все бесполезно…

Совершенно выбившись из сил, Нильс заплакал от злости и безнадежности. И теперь, когда отец ушел, стало совсем тихо, совершенно тихо повсюду. Нильс снова лежал и прислушивался. В глазах рябило, красные и зеленые молнии прорезывали тьму в глубине сугроба. Это было, наверно, потому, что он плакал и глаза саднило. Ему казалось, будто эти молнии могут прожечь дыры в снегу.

Но отец еще не ушел, Нильс слышал, как он говорил, говорил совсем рядом с ним:

— Мальчик мой, дорогой мой, хороший, добрый мальчик. Ты должен вернуться к нам, Нильс!

— Да! — сказал Нильс. — Я здесь!

Но тут он понял, что отец говорил с самим собой, что он искал безлюдное местечко, где никого бы не было, чтобы подумать о сыне, о нем, Нильсе! Отец, который никогда не боялся и никогда не злился, и всегда был весел, отец, который… да одним словом — отец… — он одиноко стоял в саду гостиницы и плакал. Отец плакал, потому что боялся: его Нильса постигла беда. Нильс снова почувствовал, как слезы жгут ему глаза, огромные светлые слезы набегают изменчивыми цветовыми волнами во тьме снежного сугроба.

Надолго воцарилась тишина. Тепло и влажно, тесно и темно во времени, в котором нет часов и нет минут, нет солнца и нет ночи. Да, темно, темно так, что хоть глаз выколи, но все же не ночь. В ночи есть воздух, ночной воздух, — а тут лишь тяжесть, и одиночество, и прерывистое дыхание, и учащенный пульс.

Но что это? Что-то двигалось над ним, что-то быстро перемещалось, как будто семенило. Словно кто-то бил в барабан по снегу. Но ведь такого не может быть! Никаких голосов, лишь кто-то продолжал топтаться над ним в снегу. Все ближе и ближе! И вот! Свет! Небольшая полоска света, — самого светлого света, какой когда-либо видел Нильс, — возле его левой щеки!

Что-то защекотало его слева, и он повернул голову. То была собачья морда. То была Кари! Кари! Кари, усердно обнюхивавшая ему лицо, рвавшая и трепавшая его варежки и фуражку! Семеня над ним, она еще раз обнюхала его, потом вцепилась в фуражку, криво сидевшую на голове, рванула ее на себя и стянула с головы Нильса.

Тут она, неожиданно отскочив в сторону, исчезла и все снова стало тихо, как прежде.

— Дело сделано! — громко произнес Нильс. — Теперь им остается только прийти и отыскать меня.

И они пришли. Он услыхал шаги и голоса — Йоханнессена, отца и некоторых других.

— Нильс! Нильс!

— Я здесь! — сказал Нильс. — Здесь, в сугробе!

Но они не нуждались в указаниях, потому что там была Кари, прижавшаяся к нему мордой и дышавшая по-собачьи тепло и прекрасно прямо ему в лицо.

Они вытащили его из снега, они закричали, что кому-то надо подняться наверх и рассказать обо всем его маме. Она выскочила из гостиницы, когда они собирались войти туда. Слезы градом катились по ее лицу. Сколько тут было объятий, поцелуев, похлопываний по плечу! Пожалуй, было почти слишком много хорошего. Кари бежала рядом и, казалось, тоже радовалась; да, и она тоже. Юннесдал держал фуражку Нильса в руках. Оказывается, Кари прибежала с фуражкой в зубах в зал ресторана и положила ее ему на колени, словно докладывала — работа закончена, она нашла то, о чем ее просили.