Сигфрид Сивертс - Пираты с озера Меларен

Сидевший на дереве Силас обрадовался его словам. Охотник похлопал вороного по шее и попросил стоявших рядом посторониться.

— Мне думается, надо отвести его в тень, — сказал он и отвел коня под дерево.

Силас почувствовал, как мышцы у него под кожей напряглись, он изловчился и занял удобное положение почти на конце толстой ветки. Из слов охотника он понял, что наступил решающий момент.

— Только сначала я получу свои деньги, — сказал Арон, ласково поглаживая морду коня.

Силас и Хромой Годик поглядели друг на друга, пастух снял кожаную флягу с нароста на дереве и взвесил ее на руке. Она была тяжелая, точно деревянная, еще не совсем пустая.

Эммануель отошел от стены назад к лошади, держа в высоко поднятой руке серо-коричневый кожаный мешочек, чтобы все его видели.

— Теперь лошадь моя, — сказал торговец и потянулся, чтобы взять уздечку.

— Погоди-ка немного, пока я получу свое, — возразил охотник, отодвигая его локтем, и подставил Эммануелю ладонь, большую и глубокую, как блюдце.

Крестьянин сунул руку в мешочек и стал, торопливо отсчитывая монеты с жадным и подозрительным видом, выкладывать их на руку охотника. Звук ударявшихся друг о друга монет взволновал любопытных зрителей, они стали толкаться и протискиваться вперед, особенно напирали задние, кому совсем ничего не было видно.

— Считай вслух, — потребовал охотник, — чтобы после никто не говорил, что я взял лишнее.

— И чтобы ты не говорил, что тебе недодали, — согласился Эммануель и стал считать вслух так, чтобы все слышали, — … семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

Вплотную рядом с крестьянином, почти наклонившись над его плечом, стоял Бартолин, лоб у него буквально распухал с каждой монетой, ложившейся на ладонь охотника. Силасу было хорошо видно, как вздувались жилы под топорщившимися, почти стоявшими дыбом волосами барышника. Точно такой вид был у него, когда Силас скакал по кругу на его диком жеребце, без сомнения, в этом человеке клокотал справедливый гнев. В душе он был совершенно уверен, что конь принадлежал ему, ему одному.

«Но это вовсе не так, — думал Силас. — Бартолин проиграл спор, хотя и не хочет это признать. Все равно конь мой, я его выиграл».

— …двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, — считал Эммануель медленно и обстоятельно. Силас прикидывал расстояние от него до лошади.

— …тридцать.

Охотник зажал монеты в руке. Этого уже Бартолин не смог вынести. С ревом рванулся он вперед и, протянул руку через плечо Эммануеля, чтобы выбить деньги из руки охотника, порушить всю сделку.

— Это не по правилам, не по правилам, — кричал он, в то время как четыре руки пытались удержать его.

Тут Силас медленно скользнул на нижнюю ветку и, воспользовавшись этой суматохой, прыгнул вниз и благополучно приземлился на спину лошади.

Почувствовав тяжелый предмет, вдруг упавший ему на спину, вороной вздрогнул и высоко подпрыгнул на прямых, упругих ногах, так что сгрудившиеся вокруг люди в страхе подались назад. При виде Силаса, которого они сами посадили в старый рассохшийся челнок Пепе, их словно хватил паралич, и они потеряли дорогие секунды, не веря своим глазам и не понимая, в самом деле это он или их постигло наказание господне.

Но тут же опомнившись, они бросились к лошади, явно собираясь стащить его на землю. Силас поднял вороного на дыбы, обороняясь от них. Дело касалось его жизни и свободы, и его ничто не остановило бы, даже если бы у многих в этой толпе оказались сломаны руки и отдавлены ноги.

Силас сжал ногами бока вороного, и конь взвился, готовый помчаться по улице.

Но тут Бартолин снова рванулся вперед, чтобы удержать лошадь. Силас не подобрал уздечки, и маневр барышника наверняка удался бы, если бы как раз в этот момент ему в голову не угодила увесистая фляга Хромого Годика.

Этого барышник уже не выдержал. Не издав ни звука, он повалился на сутулые спины стоявших рядом крестьян, грузно сполз вниз и упал им под ноги. Даже женщины, галдевшие так громко, что им то и дело приходилось прикладывать руку к уху, чтобы что-нибудь расслышать, замолчали при виде всадника, атакующего мужиков. Бартолин лежал на земле как мертвый.

— Видали? — дерзко спросил Силас.

Все молчали. Никто не заметил, откуда упала фляга, но ясно было, что сделал это не Силас.

— Он проиграл мне коня на спор, он сам это хорошо знает, и ты знаешь! — надвинулся Силас на Эммануеля, так что тот в страхе попятился.

— Все знают, что конь мой.

Силас с угрозой глянул по сторонам.

— Если только еще кто-нибудь шевельнется, чтобы отнять у меня коня, будет лежать рядом вон с тем, — и он выразительно ткнул пальцем в сторону, где неподвижно лежал Бартолин. Крестьяне с опаской покосились на расползавшееся по щебню темное пятно возле его лица.

— А что вы станете делать, если он умер?

Мужики насупились. Эта мысль их не обрадовала. Возле Эммануеля стояла Анина и в изумлении смотрела на сына.

— Посадите его плыть в дырявую плоскодонку? — продолжал Силас, не дождавшись ответа.

Голос его звучал жестко, обличающе.

— Враки, — проворчал Эммануель.

— А после продадите всех лошадей из его конюшни этому поганому торговцу, который ни за что ни про что нахально хлещет кнутом проезжих?

Силас повернулся к торговцу, у которого на лице с нафабренными усами проступила бледность.

— Не ври, что мы тебя посадили плыть в лодке, — отпирался Эммануель.

— Как же тогда я оказался у берега, далеко отсюда, и кругом плескалась вода?

Анина в ужасе схватилась руками за голову.

— Ах ты, чертов щенок, да я тебя!

— Стой где стоишь, — отрезал Силас, когда Эммануель бросился было к нему, — а не то справедливость и в тебя швырнет какую-нибудь посудину, будь уверен. И на этот раз это верно будет что-нибудь потяжелее, чем фляга.

Это было сказано так внушительно и таинственно, что Эммануель сразу представил себе черные чугунные горшки и прочие тяжелые предметы, летящие ему в голову, и остановился. Но тут на него набросилась с кулаками Анина. Она готова была убить человека, собиравшегося сгубить ее сына. Силас никогда не видел свою мать в таком исступлении. Теперь этот добрый человек получил по заслугам.

Силас торжествовал, но вдруг что-то заставило его насторожиться. Сквозь шум и крики своей матери он расслышал слабый царапающий стук черепиц и понял, что Хромой Годик покидает свой наблюдательный пост. Силас, обрадованный, что больше не надо ждать, не мешкая направил коня на растерявшихся крестьян, которые шарахнулись в стороны, уступая всаднику дорогу.

Силас уже пустил было коня рысью, чтобы с чистой совестью покинуть эту деревню навсегда, но вдруг за поворотом увидел, что возле последних домов улица загорожена. Пока народ шумел у дома Эммануеля, незаметно подъехала жена рыбака и поставила свою телегу с лошадью поперек улицы так, что всаднику было никак не проехать.