Федор Камалов - Война Красного Лиса

- Вы заразили нас. Для чего?

Баярд раздраженно сказал:

—Я не могу разговаривать, когда мы бегаем, словно тараканы. Идемте в палатку.

Внутри палатки темнота казалась еще гуще. Пахло сырым табаком, залежалой материей.

Улугбек примостился у входа, остальные пролезли внутрь.

Низкая ветка со скрипом царапала верх палатки.

Баярд в темноте что-то разыскивал, потом вспыхнула спичка и осветила его лицо и косматую голову Ашота Шамана. Светло-синей струей дыма Баярд дунул на спичку.

—Курить вообще вредно, а при детях — вдвойне, — ехидно заметил Ашот Шаман.

- Разве нам плохо было, Улугбек? — сказал Баярд, отмахнувшись от назидания Ашота Шамана.—Мы жили и играли в индейцев. Многие играли. Да, я писал записки. Я знал про никчемную затею садовника с петухами. Столб при мне выкопали... Нужно было настроить апачей, внести интерес в жизнь племени. Ты понимаешь, Улугбек?

- Да. Только вы играли, а мы нет. Мы жили этим.

- Говори за себя.

- Понять — не обязательно принять,—сказал Ашот Шаман.

- Потом враги появились. Условные.

- Это для вас условные.

- Для всех, Улугбек! Нельзя быть таким фанатиком!

- Не только можно, но и нужно, — опроверг Ашот Шаман.

Ашот, вышел бы ты из палатки! Чтобы тебе мозги продуло на ветру!

— Не гневайтесь, ваше величество, больше не буду,— насмешливо захныкал Ашот Шаман и заворочался, устраиваясь удобней.

Баярд сильно затянулся. Огонек затрещал, высветив крупные губы и тяжелый подбородок.

—Условные враги, повторяю. Нас окружают не ковбои, не золотоискатели, а товарищи по работе. Добровольно взявшие тяжелую ношу — быть гуронами.

- Что, надо ненавидеть их за это?

Все вроде правильно в его рассуждениях. И однако в них крылся какой-то изъян. Улугбек искал, думал.

Ему стало зябко. Похолодало в ночи. Если бы в палатке можно было развести костер! Маленький, спокойный костерок бы. Погреть руки и просто спокойно смо-реть на огонь.

—Ашот Свисток не товарищ по работе, — сказал Гречко, — и еще некоторые.

— А что Ашот Свисток! Другой бы на его месте плюнул — зачем ему головные боли да ночные засады. Легко любить всех, трудно любить одного физрука. Правда, Ашот?

- Ты мне не объясняй, — буркнул Ашот Шаман.— Я уже испорчен твоим воспитанием. Ты им объясни попробуй.

- Физрука любить?.. — хмыкнул Гречко.

Баярд выщелкнул через плечо Улугбека окурок. Вздохнул и сказал:

— Далеко вы зашли!..

- Это вы далеко нас завели, — взволнованно отозвался Улугбек, поймав наконец нить. — А теперь просите отступить.

- Так и так скоро распустим племя.

- Чушь! — отреагировал Ашот Шаман.

- Вы были ночью у физрука, Улугбек? Или Черному Фармацевту приснилось?

Улугбек не ответил. Он сидел, прислонясь к тугому, холодному полотнищу и ощущал, как оно гудит и вздрагивает от ветра. К чему сейчас разговоры и разбирательства? Он уже понимал их никчемность. Нужно бы встать и уйти, но он продолжал сидеть, потому что остаться одному в ночи было бы еще хуже.

- Допустим: племя разойдется, — сказал Олег. — И все на этом? Как будто у нас не было племени. Великих законов?

- Племя будет жить, пока живы его Великие законы.

Ашот Шаман фыркнул неуместному пафосу Великого советника и обронил:

—> Великие законы живы, пока- живы апачи. И ты, между прочим, Великий советник, не дал ни одного закона. Эта мудрость не твоя.

—И тотемный столб —сожжем? — спросил Олег.

Над палаткой раздался тяжелый громовой раскат.

Гречко втянул голову в плечи и замолчал. В темноте палатки стали прислушиваться. Может, сейчас хлынет шумный ливень и утопит этот гнетущий вечер, и заблестит под молниями мокрая трава, и завтрашнее утро изумит их своей новизной.

Но больше не гремело. Иногда доносилось далекое ворчание— с той стороны гор.

Улугбеку послышалось, что в воздухе зазвенело, словно где-то поломалось тонкое стекло. Это, наверное, переломилось лето, подумал он, теперь пойдет вниз, покатится — под мелкие дожди, под слетающие листья, до замерзших луж.

Над лагерем еле слышно прозвучал отбой, так глухо, будто они сидели не в палатке, а в ватном доме.

Олег заворочался, ему не хотелось лишний раз злить Маломёда.

—Пойдем, Улуг!

Они вылезли из палатки.

Ночь качала деревьями, рвала листья. Безглазая ночь жестко смотрела им в лица. Гречко вдруг подумал, как много ночи и как мало в этой густой тьме его, Олега Гречко, со всеми его мыслями и длинными руками и ногами.

- Хочу дать тебе совет, Улугбек. Не будь фанатиком! Великий вождь каждого — ум. Живи по уму,— сказал Баярд.

- Будь фанатиком, вождь! — Ашот Шаман обнял его. — Не слушай никого, а слушай свое сердце. Хуг!

Спотыкаясь, Улугбек и Гречко брели к палате. У обоих на душе было смутно.

Ночь... Во всем виновата она, темная и ветреная ночь на изломе лета

После полуночи свалила последняя туча, высыпали звезды.

Ночь наблюдала, как выполняется единственный ее Великий закон — всем спать.

С ясной улыбкой спал начальник Диваныч. А что! Оздоровительный сезон протекает, по большому счету, весело. Перед сном Диванычу позвонило его начальство и откровенно намекнуло на премию по итогам сезона.

Впрочем, сейчас и премия где-то спит.

Садовник Монахов бормотал и ворочался в постели. Снился Монахову громадный бак, в котором плещется Тихий океан. И в том месте, где глубина больше одиннадцати километров, стоит на дне Маломёд, а голову держит над водой. Как же его спасти? — мучился Монахов на берегу.

Котенок Маруся выскользнул за дверь, сел на крылечко и спел Песню Ночной Охоты. В лужице одиноким светлячком плавала звезда. Котенок прыгнул на нее — звезда исчезла. Обидевшись, оставляя мокрые следы, котенок взобрался на крыльцо. Задрав голову, долго смотрел в звездное небо. Что это за огоньки, чьи это немигающие глаза?

Поднялся по стенке до карниза и с него — на крышу. Звезды отодвинулись выше. Котенок влез на трубу. Еще немного, и он достанет их...

Расстелив постель на верстаке, спал в своей мастерской Ашот Шаман. После полуночи он мог заснуть в любом положении, хоть вниз головой, как летучая мышь. Но сон его был так же чуток, как у этих осторожных зверьков.

В углу тускло отблескивала лаком гитара. Звуки дремали, вытянувшись на струнах. Рядом стоял тамтам, чуткий, как дежурный аптекарь, от малейшего шума просыпающийся и спрашивающий «кто? кто? кто?».

В ночи бесшумно, как сама ночь, летает унылая птица сплюшка.

Ашот Свисток страшно скрипел во сне зубами. Не от злобы, привычка такая.

Над головой спящего в кресле-качалке Маломёда сиял месяц, похожий на половинку раскаленной сковородки.

Малыши в восьмом отряде вскрикивали, когда в их цветные сны вторгались какие-то черные фигуры. Некому их успокоить: вожатая сама видит цветной сон — принца на серебряном коне.