Михаил Колосов - Бахмутский шлях

— Известно что — людей убивают.

— Ну, а как там наши?

— А что наши? — недовольно спросил он. — Отступают.

— Слухи ходят, что уже не отступают.

Николай промолчал.

— Рассказал бы, как в плен попал, где, кто с тобой был? — спросила Васькина мать. Она, как и многие, не знала, где находится ее муж — Васькин отец. Он работал главным кондуктором, перед вступлением немцев повел поезд на восток и не вернулся. — Может, наших кого видел?

Николай снисходительно, одним ртом улыбнулся: мол, какая наивная женщина.

— Никого не видел, — сказал он.

— И-и, — запела бабка Марина, — разве ж там увидишь? Дорог много… — Она заметила нас с Митькой и начала уже в который раз рассказывать, что она пережила, когда мы ей сказали про Николая. Она растрогалась, схватила с противня четыре белых румяных пирожка, сунула нам. — Ешьте, детки, да богу молитесь, он милостив.

Васька глядел на нас с завистью и глотал слюнки. Но бабка так раздобрилась, что дала и ему пирожок.

Я хотел тут же есть, но, заметив, что Митька засунул пирожки в карман, последовал его примеру.

— Слава богу, отпустили… — заметила Митькина бабушка.

— И-и, девка, деньги не бог, а милуют, — быстро ответила бабка Марина. — Полетели венчальные серьги, кольцо. Сколько лет лежали, пригодились…

Люди больше ни о чем не спрашивали Николая, они молча глядели на него как-то мрачно, без радости. Он этим не смущался, сидел, положив руки на колени, и, казалось, был не рад, что видит знакомых, которых, наверное, хотел и не надеялся увидеть. По крайней мере он никакого восторга не выражал. От прежнего Николая почти ничего не осталось. Раньше он был веселым, подшучивал в присутствии товарищей над братом, называл его «наш завхоз», теперь смотрел на этого «завхоза» равнодушно, будто не замечал его. Казалось, Николай смотрел перед собой и ничего не видел, его занимало что-то совсем другое.

Мрачное молчание затягивалось. Горбун подошел к Николаю развязной походкой, похлопал его по плечу, сказал:

— Ничего, братуха, не горюй! Руки, ноги целы, голова на плечах есть, а остальное все чепуха, осталось позади. Отдыхай, поправляйся, будем жить. А жить можно, кто умеет. — И, повернувшись к собравшимся, добавил: — Ну, граждане, по-моему, пора уже по домам, пущай отдохнет. Впереди дней много, еще наговоритесь.

Люди молча стали расходиться. На улице Митька достал пирожок, сказал:

— Дешево, однако, бабка заплатила за Николая — всего пять пирожков. Бросить бы ей их обратно, да есть охота. — И он откусил пирожок, захрустев вкусной поджаренной корочкой.

Я не стал есть на улице, понес пирожки домой, чтобы угостить маму.

Километрах в пяти от Андреевки на территории третьего участка совхоза «Комсомолец» разместился огромный лагерь военнопленных. Бывшие конюшни и большую площадь вокруг них немцы огородили двумя рядами колючей проволоки, туда были загнаны тысячи людей. Глубокий овраг за лагерем превратился в кладбище — сюда ежедневно сваливали десятки трупов умерших и расстрелянных немцами пленных красноармейцев.

Пленных гоняли на работу — ремонтировали железную дорогу. Работали с утра до вечера, а кормили их один раз в день болтушкой из гнилых отрубей.

Из самых далеких сел и городов к лагерю приходили женщины, бродили вокруг лагеря, вглядывались в почерневшие лица пленных, спрашивали, не знает ли кто случайно о таком-то. Убедившись, что никого из родственников нет, женщины бросали через проволоку хлеб пленным, уходили домой.

Немцы не препятствовали женщинам, они только не подпускали их близко к проволоке. Сначала меня удивляло такое снисхождение, но потом я узнал, что это выгодно коменданту лагеря. Случалось, что женщины находили своих мужей или сыновей, и комендант лагеря за определенным выкуп отпускал пленного домой.

Все это и пример с Николаем Сапоговым не давали покоя маме. Она день и ночь бредила Лешкой. Несколько раз мы ходили к лагерю, но мама не успокаивалась, говорила, что она очень несчастная.

— Почему несчастная, мама? — старался я разубедить ее. — Еще ничего неизвестно, где он. Может, наш Лешка воюет против немцев! А разве то счастье, как у Николая? Ему и радуется-то одна бабка Марина…

Мама прижимала мою голову к своей груди, говорила сквозь слезы:

— А если он так же, как тот, которого вы похоронили?..

Мама не в состоянии была ходить часто к лагерю и поэтому почти через день посылала меня одного. Со мной ходил и Митька высматривать отца. Иногда за нами увязывался и Васька.

Мы подолгу слонялись вокруг лагеря и к вечеру возвращались домой. По дороге Митька мечтал вслух:

— Народу сколько! Достать бы наган, ночью часовых пострелять и всех бы выпустить! Представляешь себе, целая армия в тылу! Вот дали б немцам жару!

— А винтовки?

— Хм, чудак! У немцев отняли б, часть у часовых, а часть вон у тех, которые сидят в казармах. А потом в бараки к итальянцам — и все, хватило бы оружия! Только заранее предупредить их, бросить записку: «Товарищи, будьте наготове, сегодня ночью вы будете свободны», — или еще там что-нибудь.

Митькин план мне нравился, я его горячо поддерживал. Васька либо молчал, либо высказывал осторожные сомнения, но Митька тут же на него набрасывался, и тот умолкал.

Однажды мы пошли к лагерю без Васьки: в карманах у нас были свежие листовки.

— Вот обрадуются! — говорил я. — Ведь они ничего не знают, что там делается, правда?

— Еще бы! — поддержал меня Митька. — Когда ты принес мне первую листовку, я даже не помнил себя от радости. А почему так — и сам не знаю.

— Потому что наша листовка, оттуда. Здесь говорят, что всему уже конец, а оно, брат, нет!

— Конец будет, только кому — вот вопрос! — Митька хитро улыбнулся, довольный, что сумел так хорошо сказать.

Я его понял и ответил:

— Конечно, фашистам!

— Вот именно!

Изможденные пленные стояли внутри лагеря вдоль проволоки. Им иногда бросали через заграждение кусок хлеба, бурак, початок кукурузы. Бросать, конечно, не разрешалось. Если замечал патруль, он подбегал к толпе и прикладом отгонял подальше от проволоки, грозя застрелить.

Митька выбрал момент и швырнул через проволоку завернутый в листовку камень. Чтобы никто не заметил, мы даже не смотрели, куда упала листовка.

У нас было всего три листовки. Благополучно перебросив их через проволоку, мы отошли в сторонку, сели на траве. Митька снял кепку, вытер на лбу пот.

— Жарко… А смотри, как рука дрожит, — сказал он.

Его рука лежала на коленке и тряслась, словно была под током.

— Почему? — удивился я.

— Не знаю. Это вот когда последнюю хотел бросить, а часовой оглянулся. Я еле сдержал руку, а по всему телу как электричество прошло, и рука, видишь, дрожит, успокоиться не может.