Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

Утром разбойники предстали перед магистратом. И вот тут-то начались чудеса. Видите ли, любезные читатели, окажись эти двое обыкновенными разбойниками и даже отъявленными убийцами, я ни за что не поднялся бы на целую ступень общественной лестницы и не вырос бы в глазах своих земляков, но этих парней кто-то опознал в суде, и оказалось, что они — протестанты-лжесвидетели, оказавшиеся не у дел, подручные Оутса, Бедлоу, Карстэрза, действовавшие заодно с Дейнджерфильдом, Тербервиллем и Дагдейлом [75], — словом, из компании тех, кого ко­роль ненавидел лютой ненавистью, но до сих пор никак не мог поймать. Едва эта новость стала известной за стенами суда, как тут же, откуда ни возьмись, набежала целая дюжина доброжелателей, которых я прежде в глаза не видывал, и, принеся мне свои, как они утверждали, искренние поздравления, попросили меня не забывать их на будущее.

Магистрат наговорил мне кучу похвал, — раз в десять больше, чем стоило бы на самом деле, — а затем не счел за труд изложить историю моих подвигов письменно, с тем, чтобы с ними мог ознакомиться сам король. Слушанье де­ла еще не закончилось и подсудимых еще не отправили в тюрьму, как на меня набросились новые доброхоты, — на этот раз числом более двадцати,— и всяк от щедрот своих предложил ссудить мне сотню фунтов, чтобы я смог ку­пить себе придворное платье, прежде чем предстать перед его величеством.

В тот же день я получил приглашение прибыть во дво­рец. Однако перед этим король призвал к себе графа Брандира, чтобы услышать историю из его уст, и его светлость, хотя и не без преувеличений, рассказал, как было дело, впрочем, короля не столько занимали подробности про­исшествия, сколько он пожелал лишний раз убедиться в том, что на этот раз клятвопреступление действительно породило самый настоящий разбой.

Убедившись, что все обстоит именно так, его величество с удовлетворением потер руки и приказал немедля оп­робовать особые колодки собственного его изобретения. Он снизошел до того, чтобы лично смазать маслом меха­низм, и выразил опасения, что в Лондоне не найдется никого, кто смог бы пустить новинку в ход, но решил, что лучше все же испытать одного-двух заплечных дел масте­ров из тех, что под рукой, чем дожидаться палача из Эдин­бурга.

Итак, меня призывал сам король. Взволнованный до­нельзя, я облачился в лучшее свое платье, нанял модного парикмахера, а также выпил полгаллона [76]эля, и только после этого руки у меня перестали трястись. Отправляясь во дворец, я учтиво раскланялся со своими доброжелате­лями, пожелав в душе никогда более не встречаться с ними.

Представ перед августейшей четой, я согнулся в нижайшем поклоне и замер, не смея разогнуться, и лишь когда его величество обратился ко мне, я поневоле поднял го­лову.

— Я тебя уже где-то видел, молодой человек,— сказал король.— Такого великана забыть невозможно. Где это было? Скажи, тебе это лучше знать.

— Если будет угодно вашему величеству,— ответил я, удивляясь тому, что я еще способен не только что-то соображать, но и отвечать,— это было в королевской ча­совне.

— Ах, вот как, в королевской часовне! — улыбнулся король, и его смуглое лицо, с которого не сходило кислое выражение, стало почти симпатичным.— Приятно, что наш самый высокий и сильный подданный к тому же еще и добрый католик. Придет время — и оно не за горами, - когда вся Англия будет горда, исповедуя единственную, истинную веру!

Здесь король задумался и умолк. Я подумал, что на счет «единственной, истинной» он, конечно, хватил через край, но противоречить ему не стоит.

— Так вот он каков, наш добрый гигант Джон Ридд, - промолвила королева и выступила вперед, заметив, что ее царственный супруг погрузился в молчание,— добрый гигант, о котором я так много слышала от моей дорогой Лорны.

— Итак, Джон Ридд, — подхватил его величество, прервав размышления о «единственной, истинной», — ты сослужил великую службу королевству и нашей религии. Ты спас графа Брандира, доброго католика и благородного человека, но, самое главное, ты поймал двух подлейших псов, двух еретиков, и заставил их пристрелить третьего. Блистательно! Непостижимо! А теперь проси у нас всего, чего хочешь,— конечно, в пределах разумного. Итак, какое у тебя главное желание?

— Ваше величество, — сказал я, — матушка моя всегда считала и считает до сих пор, что поскольку я обучался в Бланделл-Скул в Тивертоне, я вполне имею право на дворянский герб. Герб — это то, о чем она мечтает.

— Каков молодец! Нет, каков молодец! — весело воскликнул король, обращаясь к королеве.— Скажи, парень, а в каком ты звании?

— Я фригольдер, — ответил я, несколько смутясь, - фригольдер в двадцать пятом колене. Мой далекий предок получил нашу ферму в дар еще от Альфреда Великого [77], — так, во всяком случае, говорят люди. За последние три года мы сняли три добрых урожая и сможем заплатить за герб. Хотя, честно говоря, мне лично он не нужен.

— Будет тебе герб,— улыбнулся король. И тут же придя в восторг от собственного юмора, добавил: — Большой-пребольшой, подстать тебе. Неимоверно большой, ибо размеры его должны символизировать древность твоего верноподданного рода и многочисленность рати, которую ты поверг во прах.

И пока я размышлял над его словами, король сделал знак людям, стоявшим в дальнем углу комнаты, и они принесли ему небольшой меч. Затем король приказал мне опуститься на колени, что я и сделал, предварительно вытерев перед собою пыльный пол (жаль было пачкать совершенно новые штаны). Король легонько ударил меня по плечу лезвием меча и торжественно провозгласил:

— Встаньте, сэр Джон Ридд! [78]

Церемония столь изумила меня, что выбила из колеи окончательно. Я встал, беспомощно огляделся вокруг, но при этом почему-то вдруг в голове у меня промелькнула лукавая мысль: «Интересно, что сказали бы соседи Сноу, узнав про все это?» И тут же, противу всяческих правил придворного вежества, я сказал:

- Весьма вам обязан, сэр. Но что мне теперь делать с этим?

Герб получился большой и цветастый. Перед тем, как приступить к работе, меня спросили, что следует изобразить на щите, но на все мои пожелания тут же махнули рукой. А я всего-то и хотел, чтобы на одной половине была породистая дойная корова, на другой — добрая лошадь, а внизу — стадо овечек. Так нет же: в одном углу оказался лен в золотом поле, несколько черных воронов — в другом (хотя я толковал о ржанках), и эдакий злющий кабан (или, как говорят поэты, вепрь) — в третьем. Я буквально взмолился, убеждая художников вставить хоть что-нибудь мирное, и они, сжалившись надо мной, согласились подрисовать пшеничный сноп в самом низу.