Идилля Дедусенко - Жаворонки ночью не поют

Я уже научился идти в бой без дрожи в руках и всегда стараюсь быть впереди. Говорят, героизм. А, по-моему, героизм вовсе не в таких поступках. Он состоит в том, чтобы подавить в себе всё низменное, что появляется от страха: желание отсидеться в окопе, спрятаться за чью-то спину, когда идёшь в атаку. В общем, это каждый раз победа над собой. Тебе не придётся меня стыдиться, я зажал в себе страх до такой степени, что он и не пикнет.

Однажды в бою я лицом к лицу столкнулся с немцем. Он был молодой, чуть постарше меня. Мы несколько мгновений смотрели друг другу в глаза, и я почему-то вспомнил оловянные пуговицы на пиджаке деда Макара – наверное, глаза были на них похожи. Я не хотел стрелять первым. Не знаю, почему, это трудно объяснить. Наверное, на какой-то миг пропал боевой запал, а может, потому, что он стоял так близко, и я видел его глаза. Мне не хотелось убивать этого парня, такого молодого, ведь он ещё не жил. Но он вскинул винтовку, я – тоже. Он выстрелил и… промахнулся. А я – нет. Падая, он так смотрел на меня! Без ненависти, без укора, а только с острым осознанием того, что умирает. Мне до сих пор не по себе. Зачем мы убиваем друг друга?

Ты помнишь, любимая, мы впервые увиделись в январе. Ты шла по лестнице в школе мне навстречу, в белой пуховой шапочке, похожей на большой снежок. Мы посмотрели друг на друга, ты смутилась, прижалась к перилам, а я уже в ту минуту знал, что мы обязательно будем вместе. И сейчас конец января. Всего год прошел, а кажется, что ушло полжизни.

Как я хочу видеть тебя! Стоять с тобой рядом, держать тебя за руку и смотреть на цветущее поле. Я почему-то очень часто вспоминаю, как мы с тобой слушали жаворонков. Весной сходи туда без меня, а потом подробно напишешь, что видела и ощущала. И я буду представлять себе, что мы встретились на этом поле. А когда вернусь, то пойдем вместе слушать жаворонков. Очень хорошо жить, когда поют жаворонки.

Целую тебя, дорогая, отвечай скорее.

Леонид (всегда твой)».

Зойка кончила читать и молча смотрела перед собой. Сейчас ей представлялись пустыми и надуманными страхи, которые терзали её в больнице. Ну почему она не писала ему раньше? Разве может такая любовь разрушиться только оттого, что по её волосам пробежали седые пряди, а в голове временами стучат молоточками тысячи кузнечиков и глаза застилают рваные чёрные круги? Да, она совсем не та, какой была всего год назад, когда стояла с Лёней среди цветов в поле и слушала жаворонков. Но, может, он будет любить её ещё больше за то, что она столько выстрадала? А если с ним что-нибудь случится? Например, оторвёт руку или ногу, изувечит его красивое лицо или он ослепнет? Неужели она от него откажется? Да ни за что! Пусть безрукий, безногий, слепой, но только вернётся! Пусть вернётся – и другого счастья ей не надо.

Громко стукнула ставня. Зойка вздрогнула, очнулась от дум, протянула руку за третьим письмом, которое углядела под ладонью у бабушки.

– Давай скорее!

– Да, може, потом? – нерешительно отозвалась бабушка. – Что же это мы, ещё и чаю не попили.

– Давай, бабушка! – нетерпеливо повторила Зойка.

Бабушка, вздохнув, подала голубой конверт, и на лице её было написано: уж лучше всё разом.

Письмо было из Свердловска. И было очень коротким. Зойка напряжённо вчитывалась в размашистые крупные строчки, и ей казалось, что все буквы алфавита беспорядочно смешались, поэтому невозможно понять ни одного слова. С трудом, но всё же до неё дошёл смысл письма.

«Добрый день, Зоя! – писала Анна Сергеевна. – Впрочем, он совсем не добрый. Я считаю своим долгом сообщить тебе горестное известие: погиб Лёня. Он погиб во время боя за какую-то высоту ещё в январе, а извещение я получила только в конце марта.

Можешь себе представить моё состояние – он был моим единственным сыном (муж умер ещё до войны), моей единственной радостью. И вот его не стало. Я прошусь на фронт, хотя бы в полевой госпиталь. Возможно, мою просьбу удовлетворят.

Мне кажется, ты тоже любила Лёню, как и он тебя, и это сообщение о его гибели будет для тебя тяжёлым. Но мы должны быть мужественными, как миллионы других, кто теряет близких людей. Мы живы и должны делать всё, что в наших силах, чтобы приблизить победу.

Если уцелеем в этой ужасной войне, обязательно встретимся».

Зойка растерянно вертела в руках письмо и, чувствуя, как из глубин мозга начинают выползать чёрные рваные клочья, отрывисто говорила:

– Как же так? Вот же… он пишет. Жив. Вернётся. Он обещал… обещал вернуться. Как же так? Какая-то высота… Ничего не понимаю.

– Э-э-эх, голубка, – вздохнула бабушка. – Не хотела давать тебе это письмо. Да разве скроешь? Печаль наружу всегда вылезет.

– Печаль? Какая печаль? А-а-а, убит Лёня… Как странно. Я жива, а он убит… Зачем это?

Зойка напряжённо смотрела на бабушку немигающими глазами, и это было так жутко, что бабушка тихо ойкнула:

– Ой, лышенько! Да ты, никак, не в себе!

Но Зойка уже не слышала её. Преодолевая мучительную тошноту и надвигающуюся «бездну», она, сама того не сознавая, как лунатик, спустилась с крыльца и побрела по улице. Бабушка было кинулась следом, хотела остановить её, но поняла, что не догонит. Она стояла на крыльце и плакала, глядя на тонкую сухую фигурку в пёстром сарафане, на согнутые острые плечи, на длинные волосы с седыми прядями, которые болтались по спине, на глубокие галоши с заострёнными носами, в которые была обута эта странная девушка с остановившимся взглядом, её родная внучка, совсем не похожая на ту Зоюшку, что жила прежде здесь вместе с нею.

Зойка не понимала, куда и зачем идёт и почему она остановилась. Сначала тупо смотрела на редкие тюльпаны, кое-где уже пробившиеся из земли. Их было совсем немного. Может, потому, что весна запоздала, а может, потому, что по этой земле прошла война. Зойка неотрывно смотрела на крошечный красный тюльпанчик, робко проклюнувшийся навстречу весеннему теплу, и пыталась вспомнить, зачем она сюда пришла. Ах, вот что. Это Лёня написал, чтобы она сходила в поле послушать жаворонков. Но ведь жаворонки ночью не поют. Сам говорил. А сейчас ночь. Кругом темно и тихо, как в бездне. В бездне…в…

Очнувшись, она почувствовала сильный озноб – земля была ещё холодная, а Зойка лежала в одном сарафане. Поднявшись, старалась вспомнить, что произошло. Что произошло? Письма… Какие-то письма.

Постепенно всё отчётливее всплывали строчки таких разных писем. Ей, наконец, стал окончательно понятен смысл одного из них: нет больше Лёни. Он никогда уже не будет стоять рядом с ней на этом поле. Но это так несправедливо, жестоко, бесчеловечно, это просто невозможно! И она вдруг зарыдала, закричала на всю степь:

– Нет! Нет! Нет! Это невозможно! Не хочу! Не хочу! Почему он? Почему он? Нет! Невозможно! Я не хочу!