Сергей Заяицкий - Шестьдесят братьев

Андрюша молча сел и продолжал робко смотреть на доктора.

Сознание неизбежности и непоправимости того, что произошло, преисполнило его деловитой серьезности. Горя он еще не чувствовал.

— Так вот в чем дело. Велел тебе отец передать эти двадцать рублей. Поедешь ты на них в город к своему дяде. Вот тут я его адрес записал: Черюхинская улица, дом сорок три, квартира десять. Получай. Ехать-то хочется?

— Хочется.

— И здесь бы пожил… Нечего всем в большие города лезть. Говорят, вон, на „Октябрьской“ нужны мальчики.

Андрюша молчал.

— Так в город хочешь?

Тот молча кивнул головой.

— Ну, езжай. Ты дядю-то знаешь?

— Нет.

— Отец говорил, человек хороший… Мда-с… Ну, а от меня вот тебе совет: с отца пример бери. Отец твой всю жизнь прожил без обмана… Честный был, прямой — отец-то. Таким и ты будь.

Андрюша снова кивнул головой.

— А главное — не хнычь. Смерть, брат, пустое дело. И я умру, и ты умрешь, а жизнь все будет из всех щелей переть. Ишь весна-то какая. О живых нужно думать, а не о мертвых. Он свое дело сделал, теперь ты делай. Ну, катись… В обход пойду.

Андрюша вышел из кабинета.

Из коридора на него смотрели с любопытством больные в серых халатах.

Нянька-старушка, подперев подбородок кулаком, сокрушенно покачала головой.

Но Андрюша быстро и спокойно сбежал с лестницы.

Он не пошел в город, а свернул на тропинку, ведущую в лес.

Ярко-зелеными пятнами разбрызгалось по березам ослепительное солнце. Птицы пели, легкий ветерок нежно-нежно овевал лицо. Хорошо.

Андрюша силился представить себе, какая она, эта смерть, и не мог. Ведь вот, все ждал — отец умрет — и было страшно, страшно самого этого горя. А вот умер, и как-то ничего. А ведь он любил отца. Жалко его, так жалко, а жить-то уж больно хорошо. Не плачется. Дойдя до реки, разделся он и влез в воду, зорько следя, чтоб не украл кто штанов, а с ними последние деньги.

Губернский город представлялся чем-то неведомым и огромным.

А интересно туда съездить. Чего только не увидишь!

Возвращаясь с реки, Андрюша встретил двух соседок. Они несли полоскать белье.

— Ишь, — сказала одна, — отец помер, а он шатается. Хоть бы для людей-то погоревал. У меня вон мачеха померла, так я, милая женщина, на весь наш город выла:

— Хорошая была мачеха-то?

— Куды тут! Ехидная была… уж мы ее, можно сказать, терпеть не могли. А все ревели…

— Ну, конечно, для приличия.

А Андрюша весь день бродил по лесу, жуя краюху хлеба, которую принес отцу, и все вспоминал, какой хороший был отец. И к вечеру вовсе развеселился. „Буду таким же!“ — решил он.

Через два дня Андрюша отправился на станцию и на вопрос кассира, куда билет, важно ответил:

— В город!

А до города-то двести верст!

Губернский город и сам-то велик, а приехать в него из Алексеевска, так и вовсе громадным покажется. Закрутит, завертит, голову закружит, глаза раскосит.

Носильщики, извозчики, милиционеры, трамвай — дзынь-дзынь, автомобили — ду-ду-ду — автобус — дом на колесах, так и гудит.

Андрюша в первую минуту опомниться не мог.

Он крепко сжимал в руке своей узелочек, ибо в Алексеевске все говорили, что на вокзале его непременно ограбят.

— Черюхинская улица тут где? — спросил он у важного человека, стоявшего у вокзального подъезда.

Важный человек усмехнулся.

— Далеко Черюхинская, отсюда не видать. Садись на третий номер — доедешь.

— А мне надо номер сорок третий.

— Чудак, то дом, а я про трамвай тебе говорю. Вон трамвай, беги и садись.

Андрюша побежал — чуть-чуть под грузовик не угодил, шофер здорово его обругал.

Подбежав к трамваю, на ходу вскочил он на подножку.

Послышался свисток, трамвай остановился, кто-то крепко схватил Андрюшу за плечо.

Обернулся — милиционер.

— Ты что ж это с передней площадки, да еще на ходу? Рубль.

Андрюша вытащил рубль, получил бумажку (милиционер долго писал), потом опять кинулся к другому трамваю.

— У меня билет есть. Рубль заплатил.

Опять свисток.

— Да ты что ж это, смеяться!

— Отпустите его, — сказал, улыбаясь, какой-то гражданин, — видите, деревня приехала. Тебе куда, малец?

— На Черюхинскую улицу.

— Садись на этот трамвай, только с задней площадки и когда остановится… Ну, вот, садись скорей.

Андрюша влез в вагон.

Народу было много, и он прижал к груди своей узелочек. Еще стащат в тесноте-то.

С завыванием, со звоном снялся с места трамвай и понесся по длинной прямой улице, где чуть ли не в каждом доме была мясная и овощная лавка. Дома были высокие, как горы. Андрюша голову отмотал, на них глядя. В Алексеевске было всего два трехэтажных дома, а тут шесть этажей, пять, семь.

Андрюша шатался из стороны в сторону.

— Вам куда? — спросила кондукторша.

— До Черюхинской. Вот билет.

— Нешто это билет. Это квитанция штрафная.

Кругом опять поднялся смех.

— Эх, парень, паренек, сидел бы ты в деревне. Ну, постой, я тоже до Черюхинской еду, гони восемь копеек.

Говоривший был веселого вида гражданин с большими усами и в клетчатой фуражке.

Андрюша с надеждой поглядел на него.

Он теперь чувствовал, что один он никак не доберется до Черюхинской улицы. Уж очень суета кругом большая.

Проехали мимо какой-то высоченной башни, вокруг которой черно было от народа. Такой толпы тоже никогда еще в жизни не видел Андрюша.

Наконец стоп. Черюхинская.

— Кто до Черюхинской, граждане…

— Становись в затылок. За мной иди.

Андрюша уперся носом в широкую спину и вылез на мостовую.

— Вот Черюхинская, — сказал гражданин с черными усами. — Дом-то какой?

— Сорок третий.

— Вон сорок третий. И я там живу.

Он указал на огромный дом, на стеклах которого оранжевыми огнями играло солнце.

— К кому приехал-то?

— К Стромину, Игнату Павловичу.

— Есть такой.

— Дядя он мне.

— Дядя? — человек с усами удивленно скосил глаза.

— Ну, ну… Ишь какой у тебя дядя-то.

— А что?

— Шибко монету гонит. Коммерсант с рынка. Деляга.

— А в квартиру как пройти?

— Вот в этот подъезд. По лестнице подымись на пятый этаж.

— На пятый?

— А что?

— Больно высоко. Не загреметь бы.

— Ну, чудак. Да ведь там лестница с перилами, все как следует. А это лестница пожарная.

Андрюша вошел в темный подъезд и стал подниматься. Шаги его гулко раздавались в полумраке.

С каждым поворотом лестницы улица за окном становилась все ниже и ниже. Наконец и вовсе не стало ее видно.

Андрюша постучал в дверь кулаком.

— Чего стучишь? — спросил сердитый голос. — Звонки есть.

— Мне Игната Павловича Стромина.