Сергей Давыдов - Санаторий доктора Волкова

Волков снял с времянки кружку с кипятком и осторожно стал пересыпать молочный порошок в воду. Но неожиданно пол резко качнулся и, не устояв, волков полетел в угол, ударился раненой рукой о стену и потерял сознание...

Артналет длился долго. Сегодня дольше обычного. Тяжелые снаряды Рвались по всему Васильевскому острову. Несколько снарядов снова попали в ремонтный цех. Сидящие в подвале еще не знали, что взрывной волной, той самой, от которой качнулся в подвале пол, сорвана крыша цеха — и теперь снег беспрепятственно падает на станки, превращая их в огромные сугробы.

Настала еще одна долгая ночь. Съежившись от боли, Волков бодрствовал в кресле, раздумывал, как быть дальше с Жаворонковым. Он уже точно знал: нужно сделать операцию. Но оперировать одной рукой невозможно. Значит, необходимо самому идти в госпиталь и требовать помощи. Другого выхода нет. Утром же надо немедленно идти. Девушки из бытового отряда говорили, что все госпитали переполнены и раненые лежат даже на лестницах.

Масло в коптилках кончилось, и они погасли. У Волкова не было сил, чтобы встать и заправить их.

Живой теплый серпик света шевелится на полу возле времянки. Хорошо, хоть дров хватит до утра.

— Доктор... — позвал тихо Жаворонков.

— Да, — шепотом отозвался Волков.

— Мне уже легче. Я скоро встану. Еще денек... Только бы станки уцелели...

Вот о чем думал Жаворонков!

— Почему они все время нас бомбят? Все время нас.

— Весь город обстреливают.

— Там город, а здесь — развалины...

— Вам лучше молчать.

— Я уже поправляюсь. Это верно? Я скоро встану, да?

— Вам надо в госпиталь.

— Зачем? Я здесь поправлюсь, — встревожился Жаворонков. — Володя! Ты слышишь меня?

— Да, милый, — отозвался дядя Володя.

— Я с вами буду. Не отдавай меня никуда. Обещаешь?

— Конечно. Все вместе будем!

18.3.42 г.

«Приходила дружинница. Объявила, что принято решение: бригаде расходиться по домам. Тока может не быть еще несколько дней. Мои старики заявили, что никуда не пойдут и задание назло Гитлеру выполнят. Жаворонкова в госпиталь принять могут, в случае крайней необходимости, но доставить его туда надо самим. Представляю, что сейчас в госпитале. Такую операцию я бы сделал и одной рукой, но ведь надо затягивать швы. Как мне хочется самому помочь Жаворонкову».

«Белочка, ты будешь удивлена тому, что мой почерк меняется. Просто иногда я пишу, не снимая рукавицы. Это когда здесь холодно... Письма писать больше не буду. Их скопилась пачка, а как отослать? Прочитаешь когда-нибудь все вместе... Иногда я спрашиваю себя: правильно ли я поступил, не уехав лечиться в тыл? Ведь чем дальше, тем меньше надежд на полное излечение... Но два года заниматься массажем и процедурами? За это время кончится война, а чем я помог Ленинграду, своему народу, как врач, как хирург? Мы не спали всю ночь, и я читал на память Пушкина. Все, что помню. «Я вас любил» прочитал дважды. Тогда Багров сказал, что Пушкин погиб из-за своей плохой жены. Но начальник наш, Корсаков, закричал, что Пушкин больше жизни любил свою жену и никто не имеет права оскорблять ее память. Мой покойный отец тоже примерно так рассуждал. Он...»

— Доктор, — раздался из темноты бас Багрова, — не уснуть с голодухи, и все! Кишки скручиваются внутри, как пружины... Читай опять стихи!

— Заткнись ты, — просыпаясь, заворчал дядя Володя. — Договорились спать. Давно ли похлебку ел!

— Что мне эта похлебка! Айда рыбу ловить на залив. Тут всегда ершей было много. Уха из них сладкая.

— Во дурак!

— Чего ругаешься, — обиделся Багров. — Сам раньше ловил подледным способом.

— Какой тут лед тебе... все разбито, а лодки у тебя никогда и не было. Ухи захотел, дурень... Вот те на! Почитай ему еще, доктор. И мы послушаем.

Свежак надрывается. Прет на рожон

Азовского моря корыто.

Арбуз на арбузе — и трюм нагружен,

арбузами пристань набита...

— Це ж у нас в Мариуполе! Мы кавуны на пристань доставляли. — Помогай-Бо смешивал русские и украинские слова. — Возьмешь кавунчик, об колено его поломаешь и пьешь...

— А мы в Одессе их с ситником ели, — впервые за много дней заговорил Соловаров. Топчан его находился в самом углу, и Соловарова никогда было не видно и не слышно.

— А мой сын, представьте, что выделывал с мальчишками. Мы жили на Волге в тридцать пятом году, — стал вспоминать и Корсаков. — Там бахча была... мальчишки приползут на бахчу пораньше, сторож дремлет, собака его дрыхнет. У мальчишек с собой пачка дрожжей. Вырежут они в арбузах кружочки аккуратненько, запихают дрожжей и опять закроют коркой. Сверху грязью заляпают. — Корсаков засмеялся, с удовольствием вспомнив то прекрасное время. — Дни стояли жаркие. Вот и начинают эти арбузы с начинкой бродить под солнцем... А потом рваться один за другим, как бомбы.

— Пороли мало, вот и баловались, — проворчал Багров. — Дайте человеку дальше стишки говорить.

У Волкова снова сильно закружилась голова, он еле смог продолжать. Когда дошел до любимого места, вспомнил отца. Отец признавал эти строки прекрасными.

В два пальца, по-боцмански, ветер свистит,

и тучи сколочены плотно.

И ерзает руль, и обшивка трещит,

и забраны в рифы полотна...

Последние слова стихотворения Корсаков читал вместе с Волковым:

...Конец путешествию здесь он найдет,

окончены ветер и качка, —

кавун с нарисованным сердцем берет

любимая мною казачка...

И некому здесь надоумить ее,

что в руки взяла она сердце мое

Когда он смолк, Багров резанул своим басом — видно, стихи задели его:

— Слова какие подобрал! Сколько люди красоты сделали, а вот теперь все разом обрушилось. Эй, доктор, почитали бы еще чего, на душе полегче будет.

Но Волков чувствовал себя обессиленным.

— Потом. Отдохну немного.

Отдыхать было некогда. Кончилась вода. Угол, в котором лежали шашки, опустел.

Пора было делать укол Жаворонкову, сменить бинты. Только управившись со всем, он сможет идти в госпиталь.

— Товарищи... — Волков оглядел всех. Его слушала горстка ослабевших стариков, закутанных поверх пальто в свои одеяла с обгоревшими от сидения у времянки краями. Он жалел их и боялся за жизнь каждого из них, такую слабую, находящуюся на самом последнем пределе. — Товарищи... нужны вода, дрова. Надо поглядеть, не завалило ли нас.

— Какая разница... пусть завалит... — грохнул Багров.

— Ни один из вас не умрет! — крикнул Волков.

— Это кто ж нагадал? — хмуро спросил дядя Володя, недоверчиво вздыхая. — В детстве мы в игру играли. Гаданчики звалась. Положишь в руку копейку и спрячешь за спину. Угадай: в какой руке? А сейчас мы все в одной руке. Не сердись на меня, сынок! Тебе двадцать?