Василий Никонов - Сабля Лазо

Вахмистр с Козулиным у окна сидят, рюмками чокаются, обнимаются. У Козулина борода красивая, черным-чернешенька, чуть не по пояс; у вахмистра от смеха кудряшки трясутся. Оба, видать, навеселе, потому что вахмистр головой в козулинскую бороду тычется, а купец его кудряшки целует.

Батюшка с крестом на животе по горнице расхаживает, светлой гривой трясет. Раскроет рот, рюмку опрокинет и опять туда-сюда, как маятник.

На улице светлым-светло. Небо темно-синее, в блестках-звездочках, луна чистая, полная, высокая. Все Межгорье освещает.

Народ в селе словно вымер, один козулинский дом светится. Вдруг вахмистр взмахивает руками, поднимает голову, рявкает по-медвежьи:

Песню подхватывают, орут, кто во что горазд, лишь бы слышней было. Видно, страх от себя отпугивают.

Три часа лежат ребята на сеновале. Кирька зевать стал, на сон потянуло. Хорошо здесь, мягко, славно сеном пахнет. Павлинка, чтоб не заснуть, стихи какие-то бормочет. А может, и не стихи — молитву какую-нибудь. Один Тимка на страже — вроде того казака, что под окнами сапожищами топает.

Все по очереди во двор выходят, один вахмистр будто завороженный. Сидит, самогон глушит, то попа, то Козулина целует.

— Не выйдет, наверно, — шепчет Кирька.

— Вызывай! — поднимается Тимка. — Уговор помнишь?

— Боязно, Тимка.

— Ну!

— Хочешь, я схожу? — напрашивается Павлинка. — Я знаю, как его выманить. Хочешь?

— Пусть он, — не сдается Тимка. — Хватит ему труса праздновать.

Нехотя спускается Кирька с сеновала, боязливо открывает двери. Видно в окно, как пробирается он меж пьяных, что-то шепчет Брянцеву на ухо. Вахмистр вскакивает, одергивает френч, трогает усы, подается к двери. В ту же минуту Тимка стрелой вниз и — к сенцам. Едва успел шепнуть Павлинке: «Убегать по огородам».

Нетвердо ступает Брянцев на крыльцо, изрядно покачивается. Туда-сюда головой крутит.

— Иванов!

— Я, вашбродь!

— Ты тут, братец? Ну, ну, смотри в оба... Эй, как тебя!.. Показывай красотку. Где она?

— Здеся, господин вахмистр. За сенцами.

Спускается вахмистр с крыльца, за сенцы поворачивает. А за ними Тимка стоит, руки назад держит.

— Тебе чего? — икает Брянцев. — Ты чей?

— Я — Тимка Смекалин. Вы убили мою маманю и сожгли.

— Что ж из этого следует? — Брянцев тянет руку к кобуре.

Но Тимка опережает его.

— Получай, гад! За маманю, за всех!

Всю силу вкладывает Тимка в сабельный удар. Вскрикнув, Брянцев мешком валится на землю.

— Иванов... сюда, Иванов!.. — хрипит вахмистр.

Тимка прыгает через прясло, забегает за сенник. Ребята впереди его по огороду летят. За огородами лебеда растет, высокая-превысокая, взрослого не увидишь. Ныряет в нее Тимка, ребят ищет. Лебеда в глаза тычется.

— Здесь мы. — Павлинка хватает Тимку за штанину. — Ложись!

На козулинском дворе паника поднялась. Пьяные казачки в небо палят, поп и Козулин с вахмистром возятся. А возиться с ним нечего — готов палач Брянцев, испекся.

Дозорные за селом тоже пальбу открыли. А что, почему — никто не знает. Суматоха.

— Разбегаемся, ребята! — шепчет Кирька. — Мы с Тимкой к нам. А завтра в тайгу подадимся. Ищи ветра в поле.

— Ладно, — соглашается Павлинка. — По домам.

Вовремя убегают ребята: казачки на огород переметнулись, цепью к Тургинке прут.

А толку что? Правду Кирька говорит: ищи ветра в поле.

На другой день Кирька с Тимкой сходили в зимовьюшку. Надо было Тимке сразу к партизанам податься, да не хотелось товарища в беде бросать.

Тихона Лукича в землянке не было, ребята нашли его недалеко от той колодины, под которой Тимка китайца обнаружил.

Лежал Тихон Лукич на сырой земле. Давно уже, видно, лежал. Убили его и бросили. А кто убил? Может, Копач с Брянцевым в тот самый день, когда ребята из тайги шли и на дороге их встретили?.. Может быть...

Не отсиделся в тайге Тихон Лукич. Волком жил, по-волчьи умер.

Кирька плакал, сидя на нарах, Тимка успокаивал его, как мог.

Потом они оба колодину осмотрели — никаких следов от китайца уже не осталось: то ли звери его растащили, то ли болотина засосала. А Тихона Лукича похоронили. Ямку вырыли ему, где маленько посуше было, и к вечеру вернулись в Межгорье.

Кирькина мать не дождалась ни мужа, ни сына. Так, совсем неожиданно, осиротел Кирька Губан. Осталась у него старенькая бабушка Пелагея, и больше никого на всем белом свете.

Утром ребята собрались в пещере.

Тимка прощается с Кирькой и Павлинкой. Он уходит в Лосиный ключ к отцу, к Ершову — к партизанам. И держится Тимка сейчас солиднее обычного. И впрямь будто на несколько годков повзрослел.

— Пещеру и все имущество оставляю обоим, — объявляет Тимка. — И золото охранять наказываю. Пуще глаза беречь.

— Какое золото? — разевает рот Кирька.

— Ванлиново. Он мне перед смертью сказал. А мы с Павлинкой нашли.

— И мне доверяешь?

— Чего ж не доверить. Теперь это партизанское золото. Вон под той сосной спрятано.

— Ну, само собой... Сбережем, — говорит Кирька, явно польщенный доверием. — А ты саблю возьми! — он протягивает ершовскую саблю. — Пригодится.

— Не могу, — вздыхает Тимка. — Уговор дороже денег.

— Я ж от чистого сердца! — просит Кирька. — Как другу!

— Ну, если так. — Глаза у Тимки вспыхивают. — Спасибо, Кирьян.

Тимка поднимает котомку, легко вскидывает на плечи. Саблю берет в руки: она еще велика ему.

Ах, как завидует Павлинка Тимке! Если б можно было, ушла бы с ним.

Тимка шагает по лесной тропинке, в сторону Шумного. На спуске останавливается, поднимает руку.

— Ждите! Скоро вернемся!

— Ждем!.. — машет платком Павлинка. — Ждем, Тимка!..

Падушка — падь.