Василий Никонов - Сабля Лазо

День и ночь пылят войска по дорогам. С утра до вечера плывут по степи шлемы и папахи, чубы и малахаи. Треплет ветер драные рубахи мужиков, зеленые френчи офицеров, косматые бурки залетных кавказцев. Жаркое солнце красит в кирпичный цвет сонные лица конников, выгоняет черноту из густых мужицких бород.

С севера на юг и с юга на север, от границ монгольских и обратно скачут усталые полки и сотни; мерно качаются в скрипучих седлах красные и белые, русские и буряты, эвенки и баргуты; по четыре в ряд едут казаки с винтовками и шашками, пиками и знаменами, с песнями и гармонями, с крестами и со звездами, с правдами и неправдами.

За строевыми частями катятся пулеметы, артиллерия, обозы. Звенят удила, цокают копыта, кричат ездовые. Дымятся полевые кухни — это повара на ходу варят солдатскую кашу.

Молочные миражи плывут по долинам, хитро множат они строевые части: из одного конника делают двух-трех. И кажется глазу: по всем падям и сопкам, по всему синему небу растекаются лошади и всадники, пулеметы и пушки, жидкие дымки походных кухонь.

Редкое затишье днюет в горах. Звоны и стоны разносит чуткое эхо, гром пушек и треск пулеметов, ржание лошадей и злобную ругань. Грозно, как штормовая волна, взлетает над степью перекатное «ура», с гиком и свистом мчатся в атаки белые и красные; взлетают черные крылья бурок, вздымаются пики, блестят на солнце острые клинки; падают конники в мягкие ковыли, на родную землю, закрыв глаза, раскинув руки, запрокинув жженные солнцем бороды.

Вечером, после боя, над степью кружат зоркие орлы, ночью к убитым подбираются корсаки и волки.

В селах людей совсем мало, а в полях — того меньше. Пустуют-горюют крестьянские поля — некому пахать и сеять, сохнут-жухнут наливные травы — некому косить. Лютый голод идет по селам — та же смерть, только с другой стороны.

Пылят войска по дорогам, плывут они в горькое лето тысяча девятьсот восемнадцатого года. Из гор в горы, из долин в долины, из села в село. Льется людская кровь, плачут жены и дети. Горе есть горе, куда от него денешься?

Межгорье — небольшое село. Если всех считать, казаков и пришлых, наберется дворов семьдесят. Есть дома исправные — пятистенные, из лиственниц рубленные, а есть мазанки-прилепки — низкие, дымные, будто бани по-черному. На больших домах — крыши тесовые, наличники резные, ставни крашеные. На мазанках-прилепках крыши дранкой крыты, окна маленькие, без наличников. Зимой в них такой холод, что на улице теплее кажется.

Исправные дома в центре села стоят, на веселом месте; живут в них местные богатеи, те, что хозяйство имеют, торговлю иль еще какой доход. Избы-курнушки, как правило, по окраинам ютятся. Которые в пригорок врезаны, которые в землю наполовину ушли. Селятся в них бедняки — безлошадники, безземельники, те, кто к богатеям в батраки идут.

Пришлые — народ разный, люди иных краев и земель. Кто из России прикочевал, кто с прииска бежал. Ни доли у них нет, ни ласки, ни солнца. Все чужое, покупное, безрадостное.

Рядом с домами — постройки для скота: коровники, телятники, свинарники. Это у богатых. А у бедных — шаром покати — нигде не остановится. Двор и тот не огорожен.

На запад, к Тургинке, быстрой и светлой, тянутся огороды. Если длинные, широкие, так и знай — богатеевы; короткие да узкие, на самой плохой земле — тех же пришлых огородишки.

За Тургинкой пахотные земли чернеют. За пашнями крутые горы встают — Каменный хребет, или Камень попросту. По северной стороне еще один хребет тянется — Поднебесный. Такой высоченный. От самой границы идет. Потому и село Межгорьем называется. Меж гор, значит.

Стоит село на торной дороге, на широком тракте. На юг поедешь — в Маньчжурию попадешь, на север кинешься — на железную дорогу наткнешься. На ту главную, что к Тихому океану бежит.

Далеко тянется Межгорский тракт: по степям, по лесам, меж каменных хребтов — по всей земле даурской.

Вот и выходит: Межгорье — вроде ключа от замка... Но дорого достается селу ключевая позиция. И семеновцы и красные хотят им владеть.

Тяжело жить в Межгорье, да что делать. Не всякий может спрятаться: и дом стеречь надо, и животину, какая осталась. А если бой случится, в погреб можно залезть или в сараюшке схорониться.

Вот она какая, ключевая позиция.

Мазанка Смекалиных на окраине стоит, она, как и соседские, в пригорок врезана. До центра села, если случится в лавку пошлют, Тимке полверсты надо пробежать. А до реки совсем пустяк — саженей тридцать.

Берег возле Смекалиных крутой, каменистый. Пришлось Тимке покопаться, пока настоящий спуск не сделал. Зато и вышло что надо: ступеньки ровные, пологие. С полными ведрами поднимешься — и дыхание ровное.

Кирька Губанов, Губан по-уличному, только языком прищелкивает: «Ой, какой ты мастак, Тимка! Давай и нам такие сделаем».

Давай, Тимке не жалко. Три дня возились: камни долбили, ступеньки лопатами ровняли, дощечками обивали, чтоб осыпи не было. Колышки забьют, а между ними дощечки положат.

Хорошо получилось.

В последний день ребятам Павлинка помогала. Она хоть и в центре живет, а играть на окраину ходит. Отец запрещает ей с мазанятами дружить, так она тайком с Тимкой и Кирькой встречается. У них тут свободнее, во что хочешь играть можно.

Смекалины в Межгорье с прииска приехали. Тимкин отец, Платон Петрович, всю жизнь в шахте работал. А потом случилось что-то: не то забастовка, не то убили кого. Об этом Тимка краем уха слыхал. Словом, уволили отца с прииска. Вот и подались они в село.

Тимка — парень крепкий, русый, синеглазый. Волосы у него отцовские, глаза материнские. Губан и выше и плечистей, а побороть его не может. Сколько раз схватывались — всегда Тимка Кирьку на лопатки кладет. Вот и сейчас Тимка верх взял. Обидно, а что скажешь? С кулаками кинешься, Тимка быстро на животе бубны выбьет. У него прием такой есть — через себя перекидывать. Схватит обеими руками за штаны, упадет на спину, рванет через себя — лети кубарем! Не успеешь ногой дрыгнуть, он уж на тебе сидит, по животу барабанит:

Нос у Кирьки, действительно, на гирю похож иль на грушу. Срамота, все ребята дразнятся. А тут еще Павлинка на заборе сидит, грязными ногами болтает. Хохочет — рот до ушей, хоть завязочки пришей.

Жжет внутри у Кирьки, будто стручок перца проглотил. Губы от обиды трясутся, в глазах слезы блестят. Пригибает Кирька голову, сжимает кулаки — вот-вот на Тимку бросится.