Луиджи Бертелли - Дневник Джанни Урагани

– Джелтруде, дорогая, – зудел он, – эта история с керосином в тюках с рисом не поддаётся объяснению…

Директриса не отвечала и медленно шла к правой двери.

– Кто из воспитанников мог пойти на такое отъявленное хулиганство? Но, милая, не сомневайся, я сделаю всё, чтобы раскрыть это дело…

Тут синьора Джелтруде остановилась, повернулась к мужу и как завизжит:

– Вы ничего не раскроете. Потому что вы болван!

И ушла в спальню, погрузив кабинет покойного Пьерпаоло Пьерпаоли во тьму.

Захватывающая сцена! Хоть и короткая. Зато теперь я убедился, что позавчера директриса так грубо разговаривала о запасах картошки ни с каким не с поваром, а с самим синьором директором… Болваном синьора Джелтруде называет собственного мужа!

Итак, сегодня великий день: пятница – день, когда тайное общество с нетерпением ждёт результатов своего хитрого эксперимента, чтобы узнать, готовится ли похлёбка на воде из-под грязной посуды.

Вчера я хотел дописать хронику событий дня, но пришлось вести наблюдение за вражеской территорией… К тому же отныне нужно действовать очень осторожно: за нами следят со всех сторон, и от одной только мысли, что найдут мой дневник, меня бросает в дрожь…

Хорошо ещё, замок от чемодана, в котором я его запираю, так просто не откроешь. Да и подозревают в основном старших воспитанников. Ну а если меня всё же загонят в угол, я такого понарасскажу, что все просто лопнут от смеха, я и сейчас с трудом сдерживаюсь, чтобы не разбудить товарищей…

Ах, дорогой мой дневник, сколько всего мне предстоит описать!

Но всё по порядку, начнём с чудесной истории со вчерашней похлёбкой.

В пятницу ровно в полдень все двадцать шесть воспитанников пансиона Пьерпаоли сидели, как обычно, вокруг стола в столовой и ждали обеда… И тут мне не хватает дарования Сальгари или Алессандро Мандзони, чтобы описать тревогу и нетерпение, с какими мы, члены тайного общества, ждали появления похлёбки.

А вот и она! Мы вытянули шеи и провожали глазами супницу. Когда похлёбку начали разливать по мискам, за столом раздалось дружное «О‑о-о‑ой!», поднялся изумлённый ропот и отовсюду слышалось: «Она же красная!» Синьора Джелтруде, которая кружила за нашими стульями, остановилась и заявила с улыбкой:

– Ну конечно! Там же свёкла, не видите, что ли?

И вправду, в похлёбке на этот раз плавали ломтики свёклы, страшные молчаливые свидетельства хитроумного злодейства повара…

– И что теперь делать? – спросил я тихонько Бароццо.

– А вот что! – пробормотал он, сверкая глазами от возмущения.

Тут он вскочил на ноги, обвёл всех взглядом и сказал решительно:

– Друзья! Не ешьте эту красную похлёбку… Она отравлена!

Воспитанники положили ложки и с изумлением уставились на Бароццо.

Директриса, лицо которой сделалось краснее похлёбки, подбежала к Бароццо, схватила его за плечо и завопила пронзительным голосом:

– Что ты несёшь?

– А то, – гнул своё Бароццо, – что похлёбка стала красной не от свёклы, а от анилина, который я туда подбросил!

Такое решительное и чистосердечное признание бесстрашного председателя тайного общества «Один за всех, и все за одного» потрясло даже синьору Джелтруде, которая так растерялась, что несколько минут не могла вымолвить ни слова, но в конце концов гневно вскрикнула:

– Ты!.. ты!.. ты!.. Ты сошёл с ума?

– Нет, я не сошёл с ума, – возразил Бароццо. – И повторяю, что похлёбка стала красной от анилина, который я туда бросил, хотя ей стоило покраснеть от стыда за свой рецепт!

Эта блестящая речь, да ещё и произнесённая на звучном неаполитанском диалекте, совсем сбила бедную директрису, которая всё повторяла:

– Ты! Ты! Так это ты!..

Наконец она резко отодвинула его стул и прошипела:

– К директору! Немедленно!

И сторож вывел Бароццо из столовой.

События разворачивались так стремительно, что даже после ухода Бароццо воспитанники всё ещё таращились на его пустой стул.

Между тем директриса приказала унести похлёбку и принести второе – это была варёная треска. Воспитанники набросились на неё с такой жадностью, что её жёсткое сопротивление было сломлено.

Я же, хотя был не менее голоден, чем остальные, только вяло ковырялся в своей порции. И всё время чувствовал на себе буравящий взгляд синьоры Джелтруде.

После обеда директриса продолжила своё пристальное наблюдение, и я мог поговорить с Микелоцци только украдкой.

– Что будем делать?

– Осторожно! Посмотрим сначала, что скажет Бароццо.

Но Бароццо за весь день никто так и не видел.

Вечером он явился на ужин сам не свой. Глаза покраснели, под ними круги, на товарищей – особенно на нас, членов тайного общества, – не смотрит.

– Что случилось? – тихонько спросил его я.

– Тише…

– Но что с тобой?

– Если ты мне друг, не разговаривай со мной.

Держался он скованно, голос звучал неуверенно.

Что же с ним сделали?

Этот вопрос не давал мне покоя весь день.

А вечером, как только мои соседи по дортуару заснули, я влез в свой шкафчик, даже не притронувшись к дневнику. Сейчас главное было не записать все удивительные события этого дня, а подсмотреть, что происходит в кабинете покойного профессора Пьерпаоло Пьерпаоли, и попытаться раскрыть замыслы врагов.

И надо признать, увиденное того стоило.

Устроившись в своём наблюдательном пункте, я тут же услышал:

– Вы форменный болван!

Я сразу смекнул, что это синьора Джелтруде говорит со своим мужем; и правда, прижавшись к портрету усопшего основателя пансиона, я увидел директора с директрисой. Они стояли лицом к лицу: она – уперев руки в боки, с побагровевшим носом и сверкающими глазами, а он – прямой как палка, в позе генерала, готовящегося к штурму.

– Вы форменный болван! – повторила синьора Джелтруде. – Из-за вашей глупости у меня под ногами болтается этот оборванец из Неаполя, который развалит пансион, распуская слухи о похлёбке…

– Успокойся, дорогая Джелтруде, – ответил синьор Станислао, – и попробуй трезво посмотреть на вещи. Во-первых, Бароццо был принят с общего согласия при условии, что его опекун обеспечит нам трёх новых воспитанников с полной оплатой…

– С общего согласия? Как же! Ты всю душу мне вынул с этим Бароццо!

– Ну-ну, Джелтруде, попробуй успокоиться и выслушать меня. Вот увидишь, Бароццо не станет распускать никаких слухов. Он же не знал, на каких условиях его приняли в пансион. Я воспользовался этим и, сыграв на тонкой струне его самолюбия, произнёс пылкую речь о том, что его держат здесь из сострадания, поэтому он, как никто другой, должен быть благодарен и признателен нам и нашему пансиону. Это открытие так потрясло Бароццо, что он не нашёлся, что ответить, и стал как шёлковый. Когда я закончил свою отповедь, он пробормотал лишь: «Синьор Станислао, простите меня… Теперь я понял, что у меня нет никаких прав тут… и можете быть уверены, отныне я больше не скажу ни слова и не сделаю ничего во вред вашему пансиону… Клянусь».