Борис Ицын - Подростки

В дверях конвойной стоял начальник тюрьмы, рядом с ним знакомый ребятам унтер и еще несколько человек. Начальник был явно перепуган. Лицо покрыла бледность, губы слегка дрожали. Прижав к груди руки, он уверял делегацию:

— Господа, поверьте слову офицера, в тюрьме нет ни одного политического заключенного.

— Дайте нам ключи от камер. Мы сами проверим.

— Но поймите, господа, без разрешения губернатора я не могу никого пустить в тюрьму. Я сегодня же запрошу Оренбург. Зайдите дня через три, господа.

Андрей шагнул вперед.

— Бросьте дурака валять, господин начальник! Дайте ключи или выведите во двор всех заключенных. В противном случае мы попросту ворвемся в тюрьму и проверим камеры сами. Их расположение мы знаем.

Начальник тюрьмы беспомощно оглянулся. Казалось, он сравнивает силу народа, дожидавшегося решения, и силу конвоя, ждавшего приказания. Колебался он недолго.

— Выведите всех из камер. Всех до единого, — сказал он унтеру. Тот поспешно повернулся и побежал.

Делегация прошла в глубь двора. Не отстали и ребятишки, благо унтер признал в них старых знакомых и беспрепятственно пропустил.

Из массивных дверей выходили арестанты и выстраивались в дальнем углу двора.

Андрей, Степан и Папулов подошли к шеренге арестантов. Слышно было, как они расспрашивали стоящих в шеренге, медленно двигаясь вдоль нее. Пройдя строй, они убедились, что начальник тюрьмы не обманывал: политических заключенных не было, — незадолго до этого их отправили в Сибирь.

Делегация пошла обратно.

— Ишь, как свободно зашли и вышли, — пошутил кто-то негромко, — точно в родной дом.

— Ну, дом не дом, а школа неплохая, — сказал Андрей, усмехнувшись.

Колонна демонстрантов двинулась дальше. С музыкой и песнями шла она по улицам города…

…Вера обедала, когда неожиданно услышала звуки оркестра. Она схватила пальто, форменную шапочку и, одевшись на ходу, выбежала на улицу.

Через площадь с Большой улицы шла мощная колонна. Десятки алых полотнищ плыли в воздухе. Гремел оркестр. Шагали стройные ряды манифестантов. Вера стала всматриваться. Она увидела Степана, Андрея. А вот и Данила шагает со знаменем. Увидела девочка и своих друзей — неразлучную троицу: Николая, Валентина, Дмитрия.

«Товарищи!» — хотела крикнуть Вера, но в это время оркестр грянул «Марсельезу».

«Догоню», — решила девочка и пошагала по тротуару. Впереди ее шли двое: высокий мужчина в поддевке и другой пониже — в демисезонном пальто и старой потертой чиновничьей фуражке.

— Поют, играют! Ррре-во-люция! — протянуло тенорком пальто.

— Безобразие! А полицию как корова языком слизнула! — пробасила поддевка. — Этак, рвань проклятая грабить начнет, бунтовать, а ты и городового не найдешь.

Вера невольно замедлила шаги. Ей почему-то не захотелось обгонять этих двоих.

— Свободы захотели, — со злостью проговорил тот, что был пониже.

— Ненадолго. Есть еще на свете истинно русские люди.

— Смотрите, смотрите, исключительно голытьба, ни единого интеллигентного лица.

Они помолчали.

— Полюбуйтесь! Реалист. Вот негодяй! — воскликнул снова тот, что был в демисезонном пальто.

— А вы замечайте, замечайте получше, Александр Агафонович. Проследим за ним, а завтра к директору. За демонстрацию ему, мерзавцу, волчий билет безо всяких, — пробасил его собеседник.

Вера остановилась. А что, если и ее заметят? Ведь она в форменной шапочке. Надо ли рисковать? Что бы сказал Степан? — «Эх, не могла переодеться», — с досадой подумала она, но замедлила шаги и, проводив взглядом демонстрацию, уже возвращавшуюся в сторону станции, отправилась домой.

…Прошло немного времени. Вера учила уроки. Вдруг она услышала пение, но не такое, как днем, а разухабистое. Девочка выскочила на улицу. В полумраке осеннего вечера она увидела черную массу. Прислушалась.

неслось с посвистом и гиканьем. Она поняла — идут солдаты.

Теперь на улице было оживленно. Люди выходили из квартир, двигались группами по тротуару, переговаривались, громко приветствуя друг друга. Это были торговцы, лабазники, приказчики, нередко встречались чиновники.

— Мы им по первое число всыплем, — грозился какой-то пьяный парень в картузе, лихо надетом набекрень, и лакированных сапогах бутылками.

Вера прислушалась, ловила отрывки разговоров.

Вот мимо прошла группа высоких, как на подбор, мужчин. В середине суетился выделявшийся маленьким ростом человек в поношенном зеленом пальто и старом порыжевшем котелке.

— В Успенской церкви у иконы богородицы слеза закапала. Слеза! Знамение, господа, знамение! Еще бы…

Группа удалилась. Шли три женщины. Одна из них — старуха в большом ковровом платке, шамкала:

— Студенты, матушки вы мои, студенты и нехристи, значит, всему делу повинны, им христианской крови в свою мацу….

Вере стало страшно. Что такое говорят люди? С кем собираются расправляться?

Солдаты между тем уже прошли, тускло померцав штыками, и теперь по улице гарцевали три полусотни казаков. Цоканье копыт и лошадиное ржание наполняли воздух.

Девочка бросилась в дом. Нина Александровна стояла у окна. Лицо ее было непривычно бледно, брови нахмурены. Чувствовалось, что она очень волнуется. Около нее стояла Дуся и тоже, не то со страхом, не то с любопытством смотрела в окно.

— Иди ко мне, девочка, — сказала Нина Александровна. Она привлекла к себе дочь и укутала ее концом большого пухового платка. — Не выходи, Верочка, из дому.

— Почему, мамочка?

— Так. Кто знает, что может быть!

— А ты видела, мамочка, манифестацию? Там и ребята были, и Степан, и Данила, все, все. Я их видела.

— Да, родная, вот за них-то я и беспокоюсь.

— Но они все… — девочка замялась, не зная, сказать ли матери. Решила: сказать, — вооружены.

— Ну, милая, их оружие ничто против озверевшей толпы, за которой — полиция и армия. — Она помолчала немного. — Давайте лучше пить чай. Дуся, закройте пораньше ставни, пожалуйста. Только одну половинку у среднего окна в гостиной оставьте.

Это тоже было новостью. Обычно закрывались все ставни, да и не так рано. Но Вера ничего не сказала, только плотнее прижалась к матери, и ей стало так тепло и хорошо. Она почувствовала, что рядом с мамой, такой милой, ласковой, такой взрослой и умной ничего не страшно.

Чай пили в молчании. Было тихо и на улице. Тишина эта показалась зловещей…

Время приближалось к вечеру. Чтобы не сидеть в сумерках, пораньше зажгли лампу.

И вдруг снова, уже в третий раз, послышалось пение. На этот раз оно приближалось из-за реки, медленное, тягучее, гнусавое.

Вера увидела, как мать вздрогнула и побледнела.