Евгений Рудашевский - Сердце мглы [litres]

Максима затягивало в глубь мягкого звериного чрева. Шкура расползлась песочными барханами, её пятна разбежались чёрными фигурками скорпионов. Максим закрыл глаза. Вместо ожидаемой темноты увидел разноцветные вспышки. Они были яростными, частыми. Испугавшись, попытался открыть глаза. Не смог. Или открыл, но разницы не почувствовал.

Мельтешение красочных разливов усиливалось. Голова кружилась. Тело, сомлев от усталости, падало в разверстое пространство. Максим пробовал кричать, и его крик вырывался всполохами стекольчатого света. Сердце гнало по венам густую кровь. Кожу кололо электричество. Оно распадалось на сотни иголочек, затем собиралось в единое лезвие и рассекало тело от ног до головы.

Максим летел сквозь огненные грибы салюта. Видел мчащегося навстречу ягуара. Из его пасти прорастала мельница с большими лопастями, а сама пасть вытягивалась колодцем. Залетев в него, Максим понимал, что оказался в каменном тоннеле. До боли отчётливо видел, как рядом пролетают тёмно-красные кирпичи стен, бамбуковые хижины, неоновые вывески, рестораны, скалы. Всё это – мультяшное, рисованное, иногда ослепительно реалистичное. Под ним неслась лента чёрного асфальта. Нескончаемое движение в круговороте из кирпичных труб, латунных и черепичных крыш, клумб с цветущей геранью и оштукатуренных стен с узорами из лепных теней. Всё вместе представлялось мешаниной из порванных детских картинок с подписями слов, калейдоскопом из осколков разбитого мира. Стоило заострить внимание на отдельном обрывке или осколке, и они начинали сиять сверхъестественным огнём, обжигавшим сознание.

Максим не знал, падает, парит или вздымается. Потерял себя в нескончаемом кружении. Он был мужчиной и женщиной, старухой и младенцем. Святым развратником, вознесённым в воздух, упокоенным в земле и отпущенным в воду. Он был всюду, став своим рабом и своим хозяином, поедавшим от голода железо и от жажды испивавшим змеиный яд. Он был покойником, лишённым могилы, и могилой без покойника внутри. Жизнью и смертью. Обременённый лёгкостью и благословлённый болью. Падал в воронку из бумажных страниц. Окровавленных и назойливых. Их острые кромки беззвучно резали тело, оставляя подвижный узор вроде пятен ягуара. Максим летел между гигантскими столбами, подпирающими небо и зиждущимися на истоке времён. Столбы были монолитами, и были они белыми, но сквозь пелену их света проступали водопады красных песчинок. И Максим знал: за красными песчинками нет ничего. Нет даже пустоты.

Всё сбилось в мелькание простых фигур. Квадраты, треугольники, овалы. Максим видел шаблоны восприятия. Память о формах, перспективе. Испугался, что заплутает среди них навсегда. Хотел остановить круговорот. Его тошнило. Он кричал и плакал. Рвал себя на куски.

Сосредоточился на глазах, которых у него не было. Весь обратился желанием их открыть. Сосредоточился на вéках, которых у него не осталось. Весь обратился желанием их поднять. И чем глубже концентрировался на стремлении очнуться от сна, тем круговорот становился слабее. Наконец показались вполне различимые и знакомые образы. Перед Максимом мелькали друзья, сокурсники, одноклассники. Он видел и узнавал места в Клушино, Менделеево, Зеленограде, Москве, Ярославле. Старался ухватиться за них. За любое из отчётливых видений.

Наконец распахнул глаза. Калейдоскоп прекратился. ДСП-столешница. Серый металлический каркас и оттопыренный крючок для портфеля. Максим сидел за партой. За первой партой третьего ряда. Возле знакомой, выкрашенной в зелёный двери. Возле знакомого стенного шкафа с мусорным ведром. Напротив знакомой грифельной доски. У доски отвечал знакомый ученик. Максим огляделся. Он был на уроке геометрии. Узнавал тех, кто его окружал, и учительницу, стоявшую возле окна. Не помнил их имён. Силился вспомнить. Но главное, что падение прекратилось.

Максим не знал, почему оказался именно в менделеевской школе. С грустью подмечал давно забытые детали. Его разрисованная деревянная линейка. Тетрадка по геометрии с уродцами на задней обложке, из-за которых ругалась учительница. Учебник, обгрызенный карандаш. И ластик с трещиной. Сзади переговаривались, сдавленно смеялись. Ученик у доски чертил треугольную призму. С улицы доносились голоса рабочих, вызванных переделать клумбы. Всё выглядело настоящим. Максим почувствовал, что плачет. Украдкой стёр слёзы рукавом. Чёрным рукавом его любимой толстовки. Она до сих пор лежала где-то в клушинском доме. Дом… Не верилось, что можно встать, выйти в знакомый коридор с линолеумом, выйти из кирпичного здания школы, пройтись по улице – отправиться к мосту через Клязьму, миновать железобетонные отстойники и оказаться в Клушино, а там выбраться к дому.

– Эй, – сосед по парте подтолкнул Максима.

Как же его звали… Или зовут? Это прошлое? Или настоящее? Да и как их различить?

– Эй! – сосед не успокаивался.

Максим увидел протянутую ему записку. Максим знал, что будет дальше. Понял, где и в какое время оказался. Записка – от одноклассницы. Как же её звали? Разве можно забыть все имена? Они будто растворились, рассыпались…

Когда Максим развернёт записку, там будет что-то нелепое, вроде вопроса о домашнем задании по биологии, которая шла следом за геометрией. Максим напишет ответ – невпопад позовёт одноклассницу после урока в переход возле актового зала. Передаст записку на первую парту второго ряда. И получит вопрос: «Зачем?» И ответит: «Там будет тихо. И я скажу тебе, что ты мне нравишься». Сосед прочитает его ответ – он всегда читал его переписку, они дружили… кажется, дружили, а теперь Максим не мог вспомнить его имени… Сосед улыбнётся и закатит глаза. Передаст записку. Максим будет следить за одноклассницей. Она прочитает. Покраснеет и спрячет записку в карман. Не станет отвечать. А после урока придёт к дверям актового зала. В переходе будет сумрачно. Там нет окон. И стоят бетонные колонны. И обещанной тишины не получится – мимо будет проноситься малышня из второго и третьего классов, но Максим всё равно скажет, что одноклассница ему нравится. Они не коснутся друг друга, не обнимутся. Просто будут смотреть друг другу в глаза. И Максиму будет хорошо. И пройдёт две недели, прежде чем он обнимет и поцелует её на мосту через Клязьму. Ветер будет задувать в спину, холодить, а Максиму будет казаться, что он влюблён. Впервые и по-настоящему.

– Чего там? – спросил сосед по парте.

Максим не открыл записку. Медлил, удивляясь, до чего приятно и больно вновь оказаться в школе задолго до того, как мама достанет старинное полотно, задолго до того, как Максим в глазахсмерти увидит жизнь отца. Нужно было подыграть своему воспоминанию. Позвать одноклассницу на встречу, вновь увидеть её растерянный мягкий взгляд. Максим хотел раскрыть записку, но класс исчез. Исчезли парта и грифельная доска. Вновь закрутилось мельтешение, изредка прерываемое различимыми образами. Максим барахтался в нём, хватался за ручки, выступы, стены, но они рушились от его прикосновений. Иногда видения задерживались. Максим успевал осмотреться, но быстро проваливался в неизменный калейдоскоп чувств. Наконец осознал, что видение длится до тех пор, пока он не закроет глаза. Стоило ему моргнуть, и картинка сменялась.