Евгений Рудашевский - Сердце мглы [litres]

– Я не боюсь смерти!

– Ты боишься того, что может прийти вслед за смертью. Вот почему привязан к жизни, хоть и не ценишь её.

– Но Затрапезный и дель Кампо… Они ведь тоже устали. Пресытились. Увидели тупик за однообразием удовольствий и власти. Они ведь тоже искали выход из отчаяния, к которому приводили их победы.

– «Я изведал все удовольствия и понял , что человеку не дано чувство насыщения , потому что на смену одним желаниям приходят другие , и нет им конца . После тысячи лет наслаждений я жажду новых наслаждений» , – промолвил старик. – Ты заблуждаешься. Сердце мглы открылось лишь одному из двух основателей. Но плантатор изменился за время, проведённое здесь. Он стал иным человеком.

– И я изменюсь, – с безразличием бросил Скоробогатов. – И мне не потребуются годы. Да и кто ты такой… Кем бы ты ни был, ты и сам не смог войти.

Максим слушал голоса Аркадия Ивановича и отшельника, слушал голос Ани, переводившей их слова. В какой-то момент поднял голову и вздрогнул. Понял, что, сам того не заметив, приблизился к монолиту. Или монолит разросся и съел разделявшее их расстояние? Не всё ли равно? Оставалось протянуть руку. И почувствовать.

Голоса наполняли скальную лакуну, оставались ясными, различимыми, но Максим больше не улавливал их значения. Смотрел прямиком в чёрную бездну монолита. Нет, его нельзя назвать чёрным, потому что чёрный – это тон, который ты воспринимаешь. И бездной нельзя назвать, потому что она, хоть и лишённая дна, подразумевает наличие граней или хотя бы точку обзора, из которой ты в неё заглядываешь.

Когда монолит загородил собой остальной мир, Максим в нём потерялся.

Протянул руку.

Положил ладонь, не зная, провалится она в пустоту или упрётся во что-то твёрдое. Упёрлась. Поверхность монолита ни твёрдая, ни мягкая. Скорее упругая. Но всё-таки ощутимая. Максим улыбнулся. Почувствовал, что ему легче дышать. Значит, у монолита есть плоть. И холодная. И чем дольше Максим держал ладонь, тем более пронизывающим становился холод. Перетекал в запястье, тянулся по предплечью. Дыхание участилось. Максим знал, что нужно оторвать руку, отбежать в сторону, но не знал, как это сделать. Забыл, как управлять собственным телом. Оно больше не принадлежало ему. Разве он вообще умел шевелиться, ходить, говорить?

Холод поглотил руку до плеча, но боли не было. А потом кто-то сзади ударил Максима по голове. Чем-то тяжёлым. Чуть ниже затылка.

Удар оглушил. Максим потерял сознание. Кажется, упал. Не был уверен в своих ощущениях. Удивлялся, что вообще сохранил чувства. И продолжает мыслить.

Сзади была только Аня. Но зачем она…

Мысли и чувства с запозданием оборвались.

Максим открыл глаза. Он лежал на твёрдом полу скальной лакуны. Чувствовал: вокруг что-то изменилось. Не мог понять, что именно. Осторожно завёл руку за голову. Коснулся затылка. Пальцами проник под спутанные волосы, провёл ими по шее. Крови нет. Только боль – далёкая, будто эхо настоящей боли. Сколько же Максим пролежал без сознания?

Встав на ноги, замер. Увидел, что цвет монолита изменился. Прежде он был лоскутом ночного неба, теперь стал осколком белого света. Монолит заключил сияние тысячи звёзд – должен был ослепить, испепелить, но оставался замкнут в своих гранях, и, глядя на него, даже не приходилось жмуриться.

Вспомнив о друзьях и не веря, что именно Аня ударила его по голове, Максим обернулся. Никого не увидел. Сделал несколько шагов в сторону, выглянул из-за монолита. Ни палатки Скоробогатова, ни винчестера. Ни входа в лакуну. Ни петли выдолбленной в камне тропинки, выводившей сюда от второй террасы. Максим, напуганный, приоткрыл рот. Дышал часто, громко. Обошёл монолит и убедился, что скальная лакуна замкнулась – гладкая, не тронутая ни проёмом, ни расщелиной. Трещина над головой тоже затянулась. И всё же в лакуне было светло. Светлее, чем раньше. Максим будто попал в один из снежных шаров, которые любил Дима.

– Я сплю, – прошептал Максим.

Боковым зрением уловил какое-то движение. Резко повернулся.

Под монолитом на кромке похожего на лист виктории-регии углубления лежал ягуар. Неподвижный взгляд жёлтых глаз устремлён прямиком на Максима. Пасть приоткрыта. Видна чёрная нижняя губа и желтоватые клыки. Жёлтая шкура, раскрашенная полыми чёрными многоугольниками, казалась неестественной, будто нарисованной. Чем больше Максим к ней приглядывался, тем более плоской она смотрелась, словно под монолитом лежал не настоящий зверь, а его живописная копия, правдоподобно нанесённая маслом на льняной холст. Возле ягуара стояла старуха – туземка, прибившаяся к группе Скоробогатова и уговаривавшая участников экспедиции вернуться назад, к Омуту крови. Как и прежде, женщина стояла едва прикрытая лубяной полоской и низкой с узорчатыми тыковками. Её тело осталось иссушённым, выцветшим, но сейчас не вызывало отвращения. Блаженная улыбка не пугала.

– Unt’aña ch’awa wila mirayiri ichthapisiña achuña pachpankaña amukin hankha irparpayaña munaña, – заунывно протянула женщина и ладонью указала на ягуара. – Nogro’mo atu-ila. Tai a Nai-Ukulus dor.

– Я не понимаю, – качнул головой Максим.

Никогда не видел настолько чётких снов и никогда не осознавал себя спящим. Подумал, что может управлять пространством, сотканным из его собственных представлений. Пошёл к стене, надеясь одним движением руки заставить её расступиться. Ударился о камень и вынужденно остановился. Испугался, подумав, что вовсе не спит. Запутавшись, не зная, как воспринимать происходящее, повернулся к туземке. Она по-прежнему улыбалась и указывала на лежавшего у неё в ногах ягуара.

Максим приблизился к женщине. Старался не смотреть на монолит. Его белоснежное содержимое клокотало, безудержно рвалось наружу, и это пугало, потому что внешняя кромка монолита оставалась непроницаемо спокойной.

Туземка призывала Максима лечь рядом с ягуаром. И чем дольше Максим всматривался в его мех, тем сложнее было воспринимать его именно мехом. Письмена в виде пятен с чёрной окантовкой и тёмно-жёлтыми разливами внутри начинали дрожать, превращались в солнечные блики. Казались подвижными, хотя сам зверь лежал не шелохнувшись.

Максим сосредоточился на бугристой лапе ягуара, на мощи, которая крылась в её напружиненности. Не помогло. Лапа становилась массивнее, разрасталась непропорциональным корневищем, впивавшимся в гладь шлифованного камня. Наконец Максим смирился. Сделал то, о чём просила туземка. Встал на колени возле ягуара. Боязливо подполз к нему. Разместился возле его брюха. Положил голову на испещрённую письменами шкуру. И услышал далёкий пульсирующий гул. Женщина принялась что-то говорить, водить руками в воздухе, и воздух казался водой – на нём оставались заметные борозды, по нему расходилась рябь. Максим почувствовал обжигающую тяжесть на вéках. Не мог сопротивляться накатившей сонливости. Сквозь дымку взглянул на монолит, чьё сияние грозилось прорвать тонкую пелену внешних граней.