Евгений Рудашевский - Сердце мглы [litres]

– Давно?

– Что?

– Давно упал?

– Да нет. Секунд десять назад, – Аня улыбнулась.

Максим, отложив фляжку, услышал голоса. Скоробогатов продолжал по-испански спорить с отшельником.

– Переводить? – неуверенно спросила Аня. – О господи…

– Что?

– Твои волосы! У тебя… – Аня провела рукой по волосам Максима. Бережно взъерошила их.

– Да что там?

– У тебя седая прядь, – с ужасом выдохнула Аня и поднесла руку Максима к его голове, словно он мог на ощупь определить цвет волос.

– Ну, седая так седая, – с безразличием сказал он. Затем мягче добавил: – Не переживай. Со мной всё в порядке.

– Когда ты…

– Потом расскажу.

Аня покорно кивнула.

Максим встал. Тело ныло, обветренное и невесомое. Максим пошатнулся – выставил руку, но вовремя её отдёрнул. Не хотел дотронуться до монолита, который вновь стал непроницаемо чёрным. Аня поддержала Максима. Он постоял несколько мгновений. Восстановил дыхание. Убедился, что голова не кружится. Кивнул Ане, показывая, что может стоять самостоятельно. Сделал несколько шагов в сторону. Выйдя из-за монолита, увидел Диму и Покачалова. Они застыли на входе в скальную лакуну. Ослеплённые, не могли отвести взгляд от монолита.

Максим повернулся к старику и, не обращая внимания на говорившего Скоробогатова, отчётливо произнёс по-русски:

– Отец.

Следом пришла тишина. Аркадий Иванович, как и выглянувшая из-за монолита Аня, как и Покачалов с Димой, уставился на отшельника.

Сейчас он казался как никогда старым, ветхим. Его болезненно-белая бумажная кожа, его выцветшие волосы, иссушённое тело… Что с ним произошло?

Максим вспомнил Исабель, в свои годы тоже до времени превратившуюся в старуху. Артуро ошибался. Дело было не в генетическом заболевании, не в его неожиданном обострении, вызванном смертью мужа. Так на человека влияла длительная близость к сердцу мглы.

– Отец.

– Максим.

– Здесь же нет имён.

– Имена есть всегда. Просто я их давно не произносил. Хотел, чтобы имя моего сына было первым.

Встретив отца пять лет, год или полгода назад, Максим не сдержал бы обиду и злость, а сейчас стоял молча. На пути к Городу Солнца растерял вопросы: одни разрешились сами собой, другие потеряли смысл. Отец тоже не торопился говорить. К Скоробогатову больше не поворачивался. Подошёл к монолиту, остановился возле него, словно в последний момент пытаясь оценить, стоил ли тот принесённых жертв. Затем сел возле него на колени. Слабость Шустова смягчил полумрак скальной лакуны. Аня и Максим больше не включали фонарики, доверились устроившимся здесь сумеркам.

– Серж… – Покачалов сделал неуверенный шаг вперёд. – Серж, прости. Я обещал… обещал защитить твою семью, но ты ведь знал, что я слишком слаб. Я следил за ними, и поначалу всё было хорошо… – Никита судорожно задрал рукав, обнажив изувеченное ожогами левое предплечье, – а потом этот сошёл с ума. Столько людей… Ты не представляешь. Я пытался отговорить Максима. Он не послушал. Такой же упрямый… Но я сберёг «Изиду». Как ты и просил. Сберёг… Хотел передать её Максиму. Ждал, когда он подрастёт, ждал…

Покачалов с отвращением посмотрел на Скоробогатова. Аркадий Иванович продолжал сидеть на Лизином рюкзаке возле палатки. Сжимал в руках винчестер и, ошеломлённый до немоты, смотрел на отшельника, будто до сих пор не был уверен, что под его изношенным телом спрятан Шустов-старший – живой, сохранивший рассудок и способный говорить.

– Они пытали нас, Серж. Костя… Света и малышка Зоя мертвы. Твой Погосян убит. Катя… она вышла замуж, и её мужа убили. Столько крови, ты не представляешь… Они убили даже монаха. – Покачалов посмотрел на Максима, надеясь, что тот подхватит его перечень.

Максим не хотел пересказывать отцу события последних месяцев. Зачем? Отца не заинтересует его рассказ. Он сам рассыпал на их пути хлебные крошки, значит, мог и без посторонней помощи с точностью перечислить вехи, которые Максим и остальные миновали на пути в возрождённый Эдем.

Шустов-старший сидел лицом к сердцу мглы, его колени касались края выемки с монолитом. Дима, опираясь на трость, по-прежнему стоял на входе в скальную лакуну. Аня держалась за Максимом. Он слышал её встревоженное дыхание. Никита молчал. Аркадий Иванович покачивался. Они не сводили глаз со спины отшельника, укрытого лубяным плащом, словно ждали, что плащ окажется занавесом – откинув его, Шустов разыграет в ролях свою жизнь, исповедуется перед ними, затем объявит окончание постановки: позволит мёртвым восстать, живым выдохнуть боль и всем вместе отправиться в обратный путь, ко дню и месту, где для них началась история возрождённого Эдема.

Ничего подобного не произошло. Молчание затягивалось. И Максим спросил:

– Что ты видишь? Там, внутри монолита.

Отец ответил не сразу. Когда же он заговорил, его тихий голос наполнил вибрацией скальную лакуну – волнами шёл по закруглённым стенам, настигал Максима со всех сторон и окутывал холодным звучанием.

– Предки чавинцев верили, что бог-ягуар Наиукулус был порождением истинной пустоты. Он был частью бесконечности, равной самой бесконечности. Он был своим отцом и своим сыном. Он был миром, в который сам себя заточил. Одинокий странник, брошенный во тьму вечного путешествия внутри собственной самости. И, странствуя, он из своего тела создавал миры, чтобы смотреть на них и вспоминать о своём одиночестве.

Наиукулус сотворил и наш, человеческий мир. Повелевал в нём на правах великого божества. Ему поклонялись люди, каждый из которых был его собственным отражением в бликах исходившего от него света. Наделённый всесилием и всезнанием, Наиукулус не ведал покоя, потому что совершенство – тюрьма. Он одновременно был в начале и в конце пути, в действительности никогда не начинавшегося, а значит, на века пребывал в тупике. Когда власть над людьми-марионетками его утомила, Наиукулус придумал сам стать одним из людей. И лишил себя памяти, чтобы разделить с человеком его мечты и его чувства.

Тогда люди ещё не знали смерти. Они существовали – созданные, неизменные и не обременённые страхом умереть. Наиукулус жил среди них, но безграничность заключённого в нём знания прорывалась наружу. Он неизбежно вспоминал об одиночестве всевластия. Вновь и вновь погружал себя в забвение, но всякий раз пробуждался. Утомлённый, придумал ограничить жизнь старением, болезнями и насильственной смертью. Раздробил существование, заставил сознание развиваться и переходить из одной оболочки в другую, каждый раз очищаясь от воспоминаний. Себя самого Наиукулус не стал ограничивать конкретной личиной. Он стал каждым из живых существ в отдельности.