Наталия Волкова - Разноцветный снег

– Выходит, все они, из книжки, – такие жертвы? А часовщик Дюрица – он кто все-таки? Раб или тиран?

– А сами-то как думаете? – улыбнулся Яков Семенович.

– Я не знаю…

– Вот и я не знаю, Стась. Правда не знаю.

Я удивленно посмотрела на Якова Семеновича.

– Понимаете, – сказал он после паузы, – мы можем сколько угодно рассуждать, что никогда не совершим подлости, не предадим, но жизнь может посмеяться над нашими намерениями. Кто мы после этого? Рабы или тираны? Кто мы вообще?

– Но мы же можем стремиться…

– Можем. Это, наверное, единственное, что мы можем. И очень многого не можем. Знаете, у меня ведь есть сын в Москве.

Надо же, а я думала, у него никого нет, и поэтому он живет один. Яков Семенович вообще не делился с нами личным, а тут вдруг:

– Я не видел его уже три года. Не могу. Не разрешают. Ему сейчас восемь, а когда мы виделись в последний раз, было пять. Я купил ему ролики, и мы поехали на ВДНХ. Сначала у него ничего не получалось, даже за руку, ноги казались огромными и неподъемными, но в какой-то момент он перестал думать, поймал ритм, и я отпустил его. Помню это ощущение, когда его рука выскальзывает из моей, и он несется один по аллее, все дальше и дальше. А я бегу за ним, кричу, но он уже вырвался, он ощутил свободу, и моя опора ему больше не нужна. А еще помню это растерянное выражение лица, когда он наконец оглянулся, смотрит по сторонам, но между нами уже чужие люди. Я часто вспоминаю его лицо в тот момент и чувство, что он выскальзывает навсегда. Потом мы ели мороженое под брызгами фонтана «Каменный цветок» и катались на лодке у «Золотого колоса», я рассказывал ему, как в детстве боялся огромного каменного быка на павильоне «Мясная промышленность». Последний счастливый день в моей жизни; я могу рассказать его по минутам.

Так странно было смотреть на Якова Семеновича в этот момент: обычно по его лицу было трудно сказать, о чем он думает; преображался он только тогда, когда рассказывал нам о книгах или читал стихи. В остальное же время он был просто вежлив и спокоен, причем ко всем относился одинаково: к своей заведующей, Таниной бабушке, Виталику. И вот сейчас впервые его лицо выражало такую боль, что мне стало неудобно, что я это вижу.

– Простите, Стася, – вдруг сказал он, – я никому этого не рассказывал, но вы глубокий человек и поймете. И вообще, мне кажется, я вас уже сто лет знаю, – улыбнулся он.

– И мне так кажется…

Разговор дальше не клеился, и тут я вспомнила, ради чего, собственно, его ждала. Письмо Старцева сестре! Яков Семенович сказал, что оно у него дома, и пригласил к себе. У него оказалась крошечная квартирка, вся заваленная книгами. Книги были на полках, на столе, на тумбочках, и на полу вдоль стен стояли разнокалиберные стопки.

Пока Яков Семенович рылся в поисках письма, я рассматривала корешки книг и на одной из полок наткнулась на фотографию. С фотографии на меня смотрел Яков Семенович, только на несколько лет моложе: в темных волосах еще не было проседи, а главное, взгляд был другой. Это был взгляд полностью счастливого человека.

Рядом с ним стояла девушка с короткой стильной стрижкой и огромными глазами, она смотрела не в объектив, а на мальчика лет пяти, которого держала за руку. А Гилман смотрел на нее с огромной любовью и нежностью.

– Это было три года назад? – спросила я.

– Было, – сказал Яков Семенович. Лицо его опять ничего не выражало, и я поняла, что тема закрыта. – Вот письмо, держите.

Мне хватило одного взгляда на этот почерк. Безумная теория, в которую я сама верила с трудом, подтвердилась. Почерк Старцева и почерк дяди Коли совпадали. А это значило…

– Я думаю, дело было так, – взволнованно сказала я. – Старцев почему-то скрывал свое настоящее имя, наверное, боялся, что его раскроют. Записки партизанам он подписывал «дядя Коля» и детям, которых спасал и переправлял партизанам, тоже говорил свое ненастоящее имя. Все сходится: Марья Даниловна с братом находились в доме Старцева, а не у дяди Коли, поэтому она ничего не смогла про него выяснить после войны.

– Хм… Интересно, Стася. Мне кажется, вы на верном пути. Но есть одно обстоятельство, которое меня смущает. Вы говорите, что Машу и Мишу этот дядя Коля прямо из окна опустил в привязанную на воде лодку? А как быть с тем, что река от его дома в лучшем случае метрах в 20? Да там еще и обрыв.

– Не знаю, – я полностью была сбита с толку, у меня так все стройно уже укладывалось в мою теорию. Но насчет реки я не подумала.

Вернувшись домой, я отписалась в общем чате, кратко рассказала про почерк в письме и наши с Яковом Семеновичем сомнения насчет реки. Договорились встретиться после Библионочи в субботу, как обычно, в клубе.

Библионочь должна была состояться в пятницу, и уже накануне мы помогали Гилману расставлять столы для выставки-продажи и стулья для подведения итогов областного литературного конкурса. Остальные комнаты Яков Семенович с нашей помощью оформил под литературные произведения. Так, маленькое книгохранилище мы превратили в лес из поэмы «Лесной царь»: на стены повесили сучковатые коряги и рыбацкие сети, расставили электрические свечи, а на одну из стен приклеили жуткое изображение лесного царя в темной короне с седой бородой. Честно говоря, находиться в этой комнате было довольно стремно, особенно после того как мы там выключили свет и установили плеер с арией Шуберта на немецком.

Подобным образом мы преобразили всю библиотеку. Гилман дал нам полную свободу действий, поэтому одна комната превратилась в «Сумерки», другая стала «Хогвартсом», третья – виртуальной комнатой из «Вельда». Яков Семенович попросил нас помочь после конкурса провести интерактивную библиотеку для читателей. Вот мы и расстарались.

После уроков в пятницу мы опять собрались в библиотеке: передвигали стеллажи, столы, украшали стены воздушными шарами. В большом зале соорудили трибуну для объявления результатов литературного конкурса. Мы с Танечкой расставляли на столах поделки для благотворительного аукциона. Как ни странно, Даня все-таки соорудил свою диораму. Получился целый макет О-жска в уменьшенном виде: с домиками, деревьями, нашей школой, библиотекой и Тихой Сосной. Не представляю, как он это сделал, но макет вышел не хуже, чем в музее. Меня охватило оживление, где-то в груди плясали бабочки, и казалось, что я стала частью чего-то очень важного и значительного.

Ближе к вечеру начали съезжаться серьезные гости, приехали даже мэр О-жска и кто-то важный по культуре. Елена Георгиевна, наряженная в алое платье, встречала каждого гостя у входа и чуть ли не с поклонами провожала до большого зала. На праздник пригнали клуб юных барабанщиц в красных юбочках, красных пилотках и белых блузках. Барабанщицы бойко отстучали какой-то марш перед входом и удалились. Потом на трибуну друг за другом выходили важные гости в пиджаках и говорили долгие и скучные речи, которые я почти не слушала. Как эхо, доносились отдельные обрывки: «Бла-бла-бла отличные результаты… бла-бла-бла растут показатели… бла-бла-бла всероссийского значения». Я подумала, что эти выхваченные кусочки напоминают шифровку Старцева. Интересно им, наверное, было на уроках немецкого, и ведь так можно было зашифровать все что угодно. Выступления официальных лиц продолжались, периодически их сменяли музыкальные номера танцевального ансамбля и юных скрипачей, и все это вместе сливалось в какой-то не очень слаженный мюзикл под названием «Праздник чтения». Заведующая в роли конферансье объявляла исполнителей главных партий, и было заметно, что для нее это час славы, потому что она то и дело косилась на камеру местного телевидения и многозначительно туда кивала.