Артем Кораблев - Рыбалка на живца

Я сел на мокрое бревно, валявшееся на берегу, и задумался. Вдохновение меня не покидало. Все складывалось в стройную схему. Мне вдруг стало ясно, куда делся Женькин горный. Убийца на нем сначала съездил в Митяево, а затем вернулся в Узорово. Да ведь я и видел-то местами два следа велосипедных шин рядом! Только я решил тогда, что ездок вилял по грязи, и один след остался от переднего колеса, а второй — от заднего. Тут меня стало мучить сомнение, а остаются ли вообще два следа, если велосипед виляет, или все же один. Решил это проверить по возвращении в Узорово.

Теперь мне стало ясно, где надо искать Женькину пропажу. Наверняка этот велосипед валяется в каком-нибудь узоровском сарае. А хозяин сарая и есть убийца.

Я даже вспотел, несмотря на дождь и холодную погоду. Неплохая у меня получалась история. И почему я сразу не связал воедино оба эти преступления? Я стал вспоминать и сделал для себя еще одно открытие: кража и убийство действительно могли произойти в одну ночь. Отец говорил, что труп, который я нашел, пролежал денька два. Да я и сам видел следы разложения и трупные пятна; меня опять передернуло, когда я вспомнил страшную картину. И соседи Коломенцева не видели его два дня, вспомнил я их показания на месте преступления. И за два дня до моей находки у Женьки украли велосипед! Все совпадало. Теперь я был уже почти уверен, что вышел на верную дорогу. Оставалось сделать самое главное — найти убийцу.

Моросящий холодный дождь не унимался. За время своих размышлений я успел уже основательно подмокнуть и сверху, и снизу. Так что пришлось мне подняться и возвращаться домой, потому что я не хотел опять заболеть среди лета.

Все же, когда вернулся, сначала я провел следственный эксперимент. Вытащил свой велосипед и проехался по мокрому двору, старательно виляя по грязи. За моим велосипедом оставался один извилистый след, словно здесь проползла крупная змея. Значит, я прав" все сходилось. Убийца вернулся в Узорово на Женькином велосипеде. И преступника, и велосипед надо было искать здесь, не отходя далеко от дома.

Потрясенный сделанными открытиями, я закрылся в своей комнате и, переодевшись, засел за тетрадки, сводя дела воедино. Никуда я в тот день больше из дома не пошел, а все прорабатывал свою новую версию.

К утру дождик унялся, но на улице было по-прежнему холодно и сыро. Зато самая хорошая погода, чтобы гонять по грязи на горном велосипеде. Позавтракав, я тут же по-

ехал поскорее к Женьке позвать его кататься, к тому же мне не терпелось поделиться с кем-нибудь своими достижениями в расследовании дела.

Вскоре мы уже месили шинами грязь на узоровской улице, переговариваясь на ходу. Поначалу говорил больше я. Рассказывал, чем окончилась история с Козиновым, и излагал свою новую версию. Женька, как всегда, внимательно слушал. Прервал меня только однажды, когда я рассказывал про Андрея Николаевича, избегая упоминать Светку.

— Он что, отец той девчонки, которая была на речке, когда нас били, и к которой ты теперь в Митяево бегаешь?

Я опешил:

— Откуда ты знаешь? Женька усмехнулся.

— Слухом земля полнится. Ты где вообще живешь-то? Это ж Узорово. Здесь через полчаса всем про всех все известно. Да ладно, это здорово. Чего ты испугался? Давай ври дальше.

Я продолжил, а когда окончил, мы еще с минуту ехали молча. К этому времени мы уже пересекли Митяевское шоссе и двигались по ухабистой проселочной дороге, пролегавшей по краю поля, граничившего с лесом.

— Ты мне вселяешь надежду, — вынес наконец свой приговор Женька. — Может, и правда, велосипед в Узорове. Тогда он, может быть, и найдется.

Мы свернули в лес, чтобы разложить костер, мне хотелось обсудить с Женькой план дальнейших действий. Повсюду была мокрень, и мы с трудом наломали с елок более-менее сухих нижних ветвей. Валявшиеся же во мху на лесной подстилке сучья промокли напрочь. Костер долго не разгорался, но наконец нам удалось добиться цели. Правда, для этого я спалил свой носовой платок, единственную сухую тряпку, которую можно было использовать для разведения костра. Дыму от мокрых дров было много, жару мало, но хоть что-то.

Мы уселись у костра на полусгнившие остатки стволов деревьев, которые подтащили к огню, предварительно постелив на них свои куртки.

Только бы не оказались такой же туфтой, как и прежние.

— Все равно ведь надо отрабатывать какие-то версии, — возразил я, — так все делают. А эта версия, по-моему, похожа на правду. Я вот с чего хотел начать: давай подумай, кто мог знать, где ты оставляешь на ночь свой велосипед, и почему Мухтар на него не залаял?

— Мухтар старый, последний год спит много, — в раздумье ответил Женька, — мог и чужого проспать. Тем более дождь был, он в мокрую погоду из своей конуры и нос не кажет. А про велосипед многие знали, где ж его еще ставить, как не в сарае. Здесь все так делают.

— Ну все-таки, кто к вам ходил особенно часто?

— Да многие. К отцу двое его друзей ходят. К матери — соседки. К бабке тоже.

— Ну, бабок нам не надо, — вмешался я. Женька кивнул и продолжил:

— К деду тоже приятели заглядывают, что ты хочешь, он ведь с бабкой всю жизнь в Узонрове прожил.

— Деда тоже оставим. Кто еще? Женька подумал.

— У нас козы, ты знаешь. За молоком ходят, но немного, человек пять-шесть, в разные дни.

— Кто?

— Хотьковы, у них трехлетний ребенок. Дачники новые, разные, я их фамилии не знаю. Сема тоже молочко козье любит, говорит, полезное. И Залыгин. Вот и все вроде.

— Ты мне этих дачников, Жень, покажи всех, ладно?

— Ладно.

— И где дачи их, хорошо?

— Хорошо.

— Надо будет последить за ними всеми и за Семой тоже.

Женька быстро глянул на меня, а потом убежденно сказал:

— Не-е, Сема не будет. Не такой это парень. Он свое уже отстрелял в Афгане.

— Тем более, — значительно произнес я.

— Да ну, ерунду порешь.

— Ничего не ерунду. Тем, кому уже случалось убивать человека, пойти на второй такой шаг гораздо легче, чем остальным. А Сема небось не одного в Афгане-то кокнул.

— А ты откуда знаешь?

— Так ведь война была, а он служил в десанте.

— Да нет, — Женька смотрел на меня с насмешкой, — откуда ты знаешь, что второй раз убить человека легче?

— Но это известно. Так везде говорят и пишут. Да и понятно, если пройдена грань…

Тут я уж сам почувствовал, что говорю не своими словами, а стало быть, несу ахинею. Мне стало неловко, и я заткнулся.

Женька тоже больше не делал замечаний, только свесил голову, облокотившись локтями на колени, и поплевывал, по обычаю, в костер.

— Ты знаешь, — сказал он через некоторое время, — не обижайся. Дачников я тебе покажу. Сему и Залыгина ты сам знаешь, только не он это. А следить больше ни за кем не буду. Пустое все это. Не хочу больше время тратить, да и здесь в Узорове мне за кем-либо следить противно. Осенью пойду продавать в поездах и на вокзале газеты, а весной куплю новый. Так что не обижайся, ладно?