Лев Гумилевский - Плен

— Потерял? Сколько же ты потерял, один мальчик?

— Три рубля! — заревел Пыляй с новым отчаянием и силой.

Прохожие переглянулись.

— Друг, дадим ему три рубля…

— Дадим, друг!

Пыляй, не прерывая рыданий, покосился на них. В руках одного показался кошелек. Мальчишка заголосил, как над покойником. Но едва лишь деньги очутились у него в руках, глаза его высохли с такой быстротой, что добрые люди насторожились:

— Ты не врешь, один мальчик?

Он успокоил их новым залпом рыданий и они, пошатываясь, двинулись дальше. Пыляй еще долго слышал, как бормотал один из них:

— Кажется, я дал ему шесть рублей… Потому что он протянул две руки, негодяй… Но вес равно, господь нас возблагодарит за доброту седмерицею… Шесть раз по семь… Это много, друг…

Он запутался в счете и умолк. Пыляй плюнул им вслед, вытер глаза и пошел прочь.

Это маленькое происшествие, положивши в его карманы немалые деньги, ободрило его. Дне победоносных хитрости за одно утро придали ему вид самоуверенный и независимый. В этот час, храбро заглядывая в рыжую, теплую морду раннего солнышка, ему хотелось только одного — встретиться с девчонкой и еще раз потягаться с ней в силах.

— Я б тебе показал! — все еще обиженно отторбучивая губы, ворчал он, — ты бы узнала…

Он несколько раз хлопнул себя по лбу в наказание за простодушие и доверчивость, впрочем, без особенного гнева: в конце концов было не плохо, что он ушел от ребят, где нужно было курить, пить водку, ругаться, драться и исполнять приказания нанюхивавшегося кокаину Коськи.

То, что было так темно, опасно и жутко ночью, теперь днем, на солнце, в просыпавшейся улице казалось совсем другим. Выжегшиеся в мозгу, оставшиеся на память от пленницы, две палочки с перекладиной, похожие на шалаш радовали, как первое знание, которым хочется ребенку удивить встречного.

Разговаривать беспризорному бродяге было не с кем. Он остановился перед оборванной афишей и с уверенностью опытного грамотея стал рассматривать ее. Две палочки с перекладиной тотчас же выскочили из скучного ряда и стали перед ним, как вкопанные.

Пыляй засмеялся.

Он пошарил глазами в другой строчке и, найдя там такого же уродца, решительно проворчал:

— Может, обойдусь еще и без девчонки! Тоже хитрость, подумаешь. Глаза отвела, сквернавка!

Отпустивши несколько крепких ругательств по адресу предательницы, он с успокоенным сердцем и приливом нового любопытства принялся за рассматривание афиши.

— Что она там еще чертила? — вспоминал он, — какая там еще закорючка из ее имени выходила? Не вспомнить, пожалуй! Ах ты!

Какой-то прохожий с любопытством остановился возле разговаривающего с самим собой оборванца.

— Пьяный что ли ты, мальчишка? С этих-то пор, бесстыдник!

Но глаза оборванца были ясны и светлы. Прохожий утих, спросил:

— Что ты тут бормочешь? Потерял, что ли, что?

— Потерял! — буркнул Пыляй.

— Что потерял-то? — уставился в землю тот с видимой готовностью принять участье в поисках, — где?

— Да не тут, а вот где! — ткнул Пыляй в афишу.

— Что тут?

— Букву потерял!

— Ну? — удивился прохожий, — вот штука! Какую?

— Какую? — протянул Пыляй, повторяя в уме имя, — очень простую — лы называется!

Прохожий искал недолго, ткнул пальцем с величайшей услужливостью:

— Вот!

Пыляй рассмотрел ее, запомнил, представил, с закрытыми глазами, кивнул головой:

— Она самая. Теперь еще одну не найду никак. Какая такая — я — будет?

Охотливый прохожий показал и эту. Пыляй промерил ее, проглотил в уме и чтобы не было уже у прохожего сомнения в том, что он лишь случайно потерял эти буквы, он ткнул в хорошо знакомую и заметил:

— Вот она — а! Я, гражданин, все знаю!

Прохожий ушел. Пыляй победителем тронулся дальше. Он отыскал эту букву и на следующей, новенькой афише, которую только что распластал на заборе парень с ведерком клея в руках и огромным свертком таких же нарядных листов за плечами.

— А? — спросил его Пыляй с гордостью.

— А! — подтвердил тот.

И вдруг, ослепительно, как молния, блеснула идея в голове мальчишки. Он облюбовал себе нового уродца в ряду букв и, ткнув в него пальцем, спросил, сухо:

— А эта как называется?

— Ж-ж-ж, — прожужжал наклейщик и взглянул на оборванца, — неграмотный, что ли?

Пыляй не ответил, но усмехаясь, ткнул в следующий значок:

— Это что за крендель?

— В! — пояснил тот, — воскресение написано, видишь? Воскресение — в первая буква. А дальше — о — видишь: кружок такой — это о! Понял? Да ты что ни одной буквы не знаешь, что ли?

— Маракую кое-как, — неопределенно ответил Пыляй, уставившись на афишу, — подучиваюсь.

Наклейщик ушел. Пыляй подождал прохожего и спросил его небрежно, указывая на следующую букву.

— Забыл, как вот этого называют?

Прохожий ответил. Пыляй протвердил про себя несколько раз и запомнил со смехом. Девчонка была права — никакой особенной трудности в этом деле не было. Афиш было много, прохожие отвечали с полной готовностью.

Пыляй шел без пути и цели, жевал булку и постигал книжную премудрость со скоростью, самого его изумлявшей. Он не замечал времени за этим занятием, не чувствовал страха перед Коськой и забыл о коварном предательстве девчонки.

К вечеру, после усиленных занятий, он при помощи какой-то молоденькой нарядной барышни прочитал целое слово на вывеске и оторопел от радости:

— Булочная? — взвизгнул он.

— Булочная! — подтвердила она.

— Булки продают тут?

— Булки!

Он исчез в дверях булочной прежде, чем барышня успела расхохотаться над наивным восторгом мальчишки.

Пыляй вышел с булками, как с драгоценным багажом. С крыльца булочной он оглядел улицу с насмешливой снисходительностью. Впервые в нем рождалось ощущение связанности с этим огромным хозяйством, — с домами, с мостовыми, с трамваями, с извозчиками. Он ласково оглянулся на вывеску, которая приобщала его к чужому миру. Маленький оборванец сошел с крыльца гражданином своей страны, — он не чувствовал себя более отрезанным от людей и их жизни.

Кривые уродцы на жестяных вывесках могли ему в одно мгновение открыть тайну того, что было за дверями под ними. Чужой мир при первом усилии распахивал перед ним настежь двери, готовился раскрыть все свои тайны.

Он толкался в толпе на тротуаре с исступленным высокомерием, шел переполненный гордостью, как будто неосторожным толчком встречные могли расплескать чашу его знаний.

Он расположился со своими булками в каком-то сквере и высидел там до его закрытия.

Поиски ночлега не отняли у него слишком много времени. Только что ощутивший себя гражданином шумного города, маленький бродяга с равнодушием философа, постигшего величайшую тайну бытия, добрел до первого встретившегося по пути асфальтового котла и расположился в нем, наслаждаясь теплом неостывшего еще железа.