Лев Гумилевский - Чаплыгин

В первые дни нового, 1894 года в Москве проходил IX съезд русских естествоиспытателей и врачей. Для общих собраний делегатов и приглашенных был арендован большой Белый зал Благородного собрания в Охотном ряду.

С утра 3 января заиндевевшие московские извозчики начали подвозить к подъезду Благородного собрания делегатов, кутавшихся в свои шубы. Москвичи, привыкшие на этот случай держать в жилетном кармане серебряную мелочь, расплачивались быстро и красиво. Провинциалы не торопясь снимали перчатки, расстегивали шубы, долго искали в кожаных кошельках со множеством отделений нужную монету. Не найдя, протягивали рубль, требуя сдачи, и стоявший у подъезда околоточный надзиратель уже кричал на извозчика:

— Что стал, ворона! Проезжай, проезжай…

В вестибюле, раздеваясь, смотрясь в зеркала, поправляя галстуки и прически, делегаты беспокойно оглядывались в поисках знакомого лица. Когда знакомый отыскивался, радостно улыбались, жали друг другу руки и поднимались наверх вместе, иногда под руку, чтобы не очутиться сиротою среди незнакомых людей. Торжественный, бесстрастный белоколонный зал, еще не согретый присутствием людей, глядел негостеприимно. Мало кто отваживался первым разместиться в нем.

Построенное в конце XVIII века знаменитым русским зодчим М. Ф. Казаковым здание Благородного собрания, увенчанное великолепным куполом со шпилем, исказили позднейшие переделки и пристройки. Но внутри оно сохранило первоначальную красоту.

Протянутые по лестницам и коридорам красные ковровые дорожки, удерживаемые на ступенях медными прутьями, показывали дорогу в зал. Меж его белых колонн свисали с потолка тяжелые бронзовые люстры, сверкающие хрустальными подвесками. В подсвечниках люстр и канделябров стояли белоснежные стеариновые свечи. Связывая фитили, кружилась пороховая нитка, спускавшаяся вниз. В сумерки служитель горящей на длинной палке свечою поджигал нитки, свечи и люстры вспыхивали, величественный зал терял свою холодность и бесстрастность, ослепляя блистанием бронзы, хрусталя, зеркал, и заставлял говорить шепотом.

Фойе возле зала делегаты съезда переименовали в кулуары и предпочитали толпиться здесь, громко обмениваться поздравлениями, новостями, жалобами на холод. Роль хозяина распорядительный комитет возложил на Климента Аркадьевича Тимирязева.

Высокий и стройный, он стоял в группе петербуржцев и слушал поочередно то одного, то другого. Петербуржцы рассказывали о речи профессора ботаники И. П. Бородина, накануне произнесенной в юбилейном собрании Петербургского общества естествоиспытателей, о возрождении витализма. Речь вызвала негодование дарвинистов. Александр Онуфриевич Ковалевский рассказывал:

— Мне было стыдно, грустно, аплодисменты привели меня в ужас. Даже сидевший против меня Менделеев яро хлопал!

— Когда речь полностью появится в печати, я не промолчу! — сурово сказал Тимирязев, отвечая в то же время поклоном и улыбкой светловолосому молодому человеку с умными глазами под нахмуренным лбом.

Это был Сергей Алексеевич Чаплыгин, оставленный при Московском университете для приготовления к профессорскому званию по кафедре теоретической механики. Несколько дней назад ему была присуждена премия имени Н. Д. Брашмана за сочинение на объявленную факультетом тему «О движении твердого тела в несжимаемой жидкости». Доклад молодого ученого на ту же тему стоял в повестке работы физико-математической секции съезда.

Оставив собеседников, Климент Аркадьевич направился к Чаплыгину.

— Поздравляю вас с присуждением высокой премии имени Брашмана, а заодно — и со вступлением в число приват-доцентов нашего славного университета! — сказал он ему, пожимая руку.

Каждое слово Тимирязев произнес отчетливо и выразительно. Лауреат искренно поблагодарил его.

В кулуарах становилось с каждой минутой шумнее и многолюднее. Тимирязеву, отвечая на поклоны и рукопожатия, было уже трудно продвигаться между гостей.

В кулуарах показался стареющий, медлительный профессор Александр Григорьевич Столетов. Возле Чаплыгина кто-то сказал:

— А вот еще новость: Бориса Борисовича Голицына на днях академия избрала в адъюнкты по кафедре физики!

Появление Столетова вызвало воспоминание о Голицыне и у$7

Чаплыгин вмешался в разговор и напомнил о другом случае: с диссертацией II. А. Умова, так же не понятой ни Столетовым, ни вторым рецензентом — Ф. А. Слудским. На защите диспут продолжался шесть часов, отравив надолго жизнь диссертанту, но не привел к признанию идей, лежавших в основе диссертации. Только через несколько лет, когда за разработку этих идей взялись ученые Англии и Голландии, «закон Умова» получил признание и у московских профессоров.

Истории с диссертациями Голицына и Умова испортили Чаплыгину праздничное настроение. Магистерские экзамены он уже сдал и, ставши магистрантом, не мог душевно не вздрагивать каждый раз, когда мысль возвращалась к собственной диссертации.

И тут он не мог не вспомнить о своем приятеле Владимире Ивановиче Вернадском. Вернадский заведовал минералогическим кабинетом университета, разбирал коллекции, годами без движения лежавшие в ящиках, и, увлеченный делом, жаловался, что над ним, «как обуза, висит докторская диссертация, с которой страшно хочется развязаться, потому что мысль о ней не дает работать над тем, что надо».

— Действительно, обуза! — почти вслух повторил Чаплыгин.

Резкий звонок, приглашавший гостей и делегатов занять своя места в зале, вернул магистранта к действительности. Он поспешил в отведенную для университетских работников ложу и, прислонившись к колонне, стал смотреть, как самый большой зал в Москве едва вместил всех собравшихся.

Председателем съезда был избран Тимирязев, заместителем — Андрей Николаевич Бекетов. Редакционный комитет возглавил И. М. Сеченов, членами были Столетов и Вернадский. Московский университет, несомненно, главенствовал на этом съезде, и Чаплыгину приятно было сознавать свою близость к нему.

Тимирязев взошел на кафедру. Когда аплодисменты стихли, он так начал свою речь:

— Физико-математическому факультету и Совету Московского университета угодно было предоставить мне высокую честь приветствовать естествоиспытателей и врачей, собравшихся к нам на этот праздник русской науки… Я говорю: «…праздник русской науки» — и думаю, что в этих словах лучше всего выражаются главный смысл и значение таких собраний!