Лев Гумилевский - Чаплыгин

За спиной председателя IX съезда в огромной золотой раме стоял во весь свой рост и во всем своем богатырском сложения император Александр III. Делегаты ожидали обязательных верноподданнических заявлений. Тимирязев заговорил о празднике науки, да еще русской науки. Слушатели были захвачены удивлением и любопытством.

Витиеватость, обязательная для таких речей, не беспокоила и не смешила слушателей. За старомодными выражениями Тимирязева Чаплыгин ожидал новых мыслей. Он давно уже заметил особенность больших и смелых умов: в любом явлении жизни и природы они неизменно находят что-то новое и неожиданное, чего не видит никто, хотя оно лежит на глазах у всех.

Коротко остановившись на значении съезда, Тимирязев перешел к главному моменту своей речи:

— Но я назвал наше собрание не только праздником науки, но и праздником русской науки и уверен, что эта оговорка нуждается в разъяснении… Мне кажется, что личность первого русского ученого Ломоносова с его двоякою плодотворною деятельностью была как бы пророческой. Его деятельность как бы наметила те два пути, по которым преимущественно суждено было развиваться русской мысли и ранее всего принести зрелые плоды. Кто были те русские люди, которые заставили уважать русское имя в области мысли и творчества? Конечно, прежде всего художники слова, те, кто создал этот «могучий, правдивый и свободный русский язык», одно существование которого служит «поддержкой и опорой в дни сомнений и тягостных раздумий». Это прежде всего Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, а после них на первом плане, конечно, представители того точного знания, которое нашло себе первого, страстного, неутомимого представителя в первом творце русского языка…

Развивая мысль о «пророческой» личности Ломоносова, Тимирязев дал классическое определение особенностей русского творческого характера, русской научной мысли.

— Едва ли можно сомневаться в том, — говорил он. — что русская научная мысль движется наиболее естественно и успешно не в направлении метафизического умозрения, а в направлении, указанном Ньютоном, в направлении точного знания и его приложения к жизни. Лобачевские, Зинины, Ценковские, Бутлеровы, Пироговы, Боткины, Менделеевы, Сеченовы, Столетовы, Ковалевские, Мечниковы — вот те русские люди, повторяю, после художников слова, которые в области мысли стяжали русскому имени прочную славу и за пределами отечества!

Отметив, что отставание от Запада в России идет только в изучении собственно своей страны, собственно ее флоры и фауны, климата и географии, Тимирязев справедливо указывал:

— Не в накоплении бесчисленных цифр метеорологических дневников, а в раскрытии основных законов математического мышления; не в изучении местных фаун и флор, а в раскрытии основных законов истории развития организмов; не в описании ископаемых богатств своей страны, а в раскрытии основных законов химических явлений — вот в чем главным образом русская наука заявила свою равноправность, а порою и превосходство…

Громкими аплодисментами отвечали слушатели на это заявление.

Последующую часть приветственной речи Климент Аркадьевич посвятил неразрывной связи чистой науки и практических ее приложений, а касаясь злободневного вопроса о витализме, привел выдержку из академической речи физика Больцмана: «Если меня спросят, как я назову девятнадцатый век — веком железа, пара или электричества, — я не задумываясь отвечу: нет, я назову его веком механического объяснения природы и веком Дарвина».

— Итак, — сказал Тимирязев в заключение, — если тот век, в котором мы живем, принадлежит естествознанию, то этот день принадлежит русскому естествознанию — той у нас отрасли науки, в которой русская мысль всего очевиднее заявила свою зрелость и творческую силу! Именем Московского университета приветствую вас на этом празднике русской науки!

Приветственная речь Тимирязева была дружно одобрена аплодисментами. После перерыва последовали приветствия делегаций. Секционную работу съезда пришлось перенести в университет. В городе царила святочная суматоха, Белый зал был отдан на вечер для новогоднего маскарада.

Покидая праздник русской науки, делегаты тотчас же попадали на веселый праздник русского народа.

Выйдя из зала, Чаплыгин задержался в кулуарах среди делегатов и гостей, неспешно продвигавшихся к выходам. Сергею Алексеевичу чего-то чуть-чуть недоставало для полной душевной удовлетворенности. Он как будто не знал, не понимал, что делать дальше, и взгляд его рассеянно блуждал по чужим, не интересовавшим его лицам.

В толпе показалось знакомое, слишком знакомое лицо. Чаплыгин вдруг понял, почему он из зала пошел в кулуары, стоял здесь, ждал.

Навстречу ему осторожно, чтобы не обеспокоить кого-нибудь, продвигался его учитель — профессор Николай Егорович Жуковский. Вероятно, застигнутый какою-то новой мыслью среди привычной действительности, он поднял глаза на своего ученика, еще не видя его, и Сергея Алексеевича поразил его взгляд: острый, проникающий и в то же время ласкающий и добрый. В глазах, де светится ум, доброта и ласка чаще всего прячутся к тени сверкающей мысли. У Жуковского и то и другое жило рядом, не споря и не мешая одно другому. Пораженный необыкновенным взглядом, Сергей Алексеевич вдруг, точно в первый раз, увидел и высокий лоб учителя, и лицо русского аристократа, и изящество статной фигуры при крупном росте боярина.

Все это длилось мгновение, но застыло навеки, как га проявленном негативе.

Ученик и учитель еще не видели друг друга в этот день. Но, пожав руку ученику, Николай Егорович заговорил с ним так, как будто бы разговор их прервался случайно четверть часа назад:

— А я, знаете, все думаю о вашей диссертации… Не продолжить ли вам разработку темы о движении твердого тела, раз так вам удалась первая статья?.. Вторая статья была бы диссертацией… Вы куда теперь, домой?

У них была общая дорога не только в науке. Жуковский, чтобы быть поближе к университету, переселился в Гусятников переулок; Чаплыгин жил в том же районе Мещанских улиц, на Троицкой, близ Сухаревки.

— Нет! Мне надо теперь в Екатерининский институт… — ответил он с сожалением.

— А что там?

— Я приглашен туда на праздничный вечер… — отвечал Сергей Алексеевич и, вспоминая о рассеянности учителя, напомнил: — Ведь я там преподаю физику!

— Давно? — спрашивал Николай Егорович.

— С осени, Николай Егорович. Вы же знаете…

— Ах да, знаю, конечно, знаю, извините… Я пройду в университет. Вы подумайте, подумайте о второй статье на ту же тему! — еще раз посоветовал Николай Егорович, и они расстались.

Сергей Алексеевич сошел вниз, оделся, вышел на улицу и со спокойной душой зашагал по скрипящему снегу на праздничный вечер.