Леонид Семин - Далекий выстрел

— Не шевелись! — орет Куцый и выставляет вперед весло.

Короткий удар дерева о камень — дощаник резко бросает в сторону…

— Проехали! Ну, перепугался?

Ленька все еще сидит, низко нагнув голову и даже чуть прижмурив глаза. У него захватило дух.

— Да ты погляди, красота какая! — улыбается Куцый, трогая его за плечо. — Ничего… Только наперво обучиться править веслом тут надо!

Ленька поднял голову, смотрит на каменную серовато-коричневую махину над Пыршей. Она удаляется и теперь уже не кажется такой страшной.

— А знаешь, — наклоняясь к нему, сообщает Куцый тихим голосом, — под этой самой скалой кое-что запрятано.

— В воде? — удивляется Ленька.

Куцый смеется:

— Чудак. А ты думал, в земле? Там земли-то нет. Голый камень.

— Верно, потому и запрятано, чтоб никто уже никогда не достал, — простодушно высказывается Ленька.

— Как это никто? — возражает Куцый. Оживленно крутит головой: — Любой, кто хорошо может плавать и нырять… Вот кабы я мог, а то ноги больные. В воду встану — судорога сводит. Ревматизм. Проклятая война наградила.

Куцый босой. Ленька с жалостью смотрит на его изуродованные ноги.

— Когда я был партизаном, все исходил тут, воюя. И знаю, что запрятано…

Он опять закуривает, хмурится, опасливо поглядывая на мальчика.

— Но ты, Ленок, никому об этом, понял?.. Даже бабе моей ни гу-гу! Она болтуха. Узнают другие, приедут, и все сами достанут, а нам с тобой — кукиш. Понял?

— Понял.

— Вот и хорошо, — успокаивается Куцый, мечтательно продолжает: — Мы сами попробуем все оттуда вынуть. И как вынем, — тогда людям сообщим. Об нас с тобой во всех газетах писать будут. Портреты наши, может, напечатают. Прославимся!.. Ну и себе, конечно, кое-что возьмем. А остальное — государству сдадим, как и положено поступать советским людям. Наградят нас грамотами или еще чем. Вот попомни мои слова — наградят.

— Да что ж там запрятано?

Куцый, словно не слышит вопроса, задумчиво смотрит на воду. И снова встает перед его глазами одному ему известная картина.

Темная осенняя ночь сорок третьего года. Вздрагивает от тяжелых взрывов земля. Третью осень идут бои на одном рубеже. Целые сутки мелко сеет колючий дождь. В единственном оконце сторожки время от времени вспыхивают отсветы далекого пламени, словно зарницы.

Немецкий танкист стоит на пороге избушки, щурится на свет тусклой лампы, недоверчиво ощупывает глазами Куцего, через каждую минуту спрашивает одно и то же:

— Партизан?

Куцый отрицательно крутит взлохмаченной головой. Колени его мелко вздрагивают каждый раз, когда фашист подергивает рукой и в лицо бакенщику поглядывает черное дуло парабеллума. Солдат белокур, в черном комбинезоне и, кажется, пьян. За окном глухо рокочет его небольшой и приземистый, как черепаха, танк.

— Партизан, найн? — опять спрашивает он, тревожно озираясь.

— Нет, — отвечает Куцый, боясь даже пошевельнуться под дулом пистолета. И совсем не знает он, что в это время деревянные балки нового моста через Пыршу подтачивает тонкая пилка. «Жик-жик… Жик-жик…» — ведет она ночной разговор с мостом. Это партизаны стараются.

— Документ! — требует танкист.

Куцый протягивает засаленную гербовую бумагу. Ее выдал ему фашистский комендант. В ней, между прочим, сказано, что Леонтий Тучин до войны бежал из большевистской ссылки и теперь содействует германским властям в борьбе с партизанами.

Бумага очень пригодилась. Каждый раз показывает ее Куцый проезжающим или проходящим немецким солдатам.

Танкист читает документ, вертит его в руках, тревожно поглядывая в темные углы сторожки, потом прячет в карман и хмуро картавит по-русски:

— Карашо…

Затем тычет себя в грудь, повторяя:

— Улих… Улих… Улих…

Назвав себя, он настойчиво твердит:

— Улих, понимай?

Куцый растерянно пожимает плечами.

— Улих! Не понимай?! — удивляется и сердится танкист.

Куцый испуганно смотрит на него. Он и в самом деле не понимает, что от него требует этот Улих.

А фашиста бесит то, что Куцый о нем не слышал.

— Варум не понимай?! — орет он, надвигаясь и грозя пистолетом.

— Улих аллее понимай! Ты есть швайн! Hinaus! Weg! — показывает он гневно на дверь, выгоняя бакенщика прочь из его сторожки. «Улих сам будет тут спать. Сейчас подойдут его товарищи».

— Ош-шен многа. Цу филь!

Но Улих хитрит. Ночь пугает его. И в душе он проклинает этот глухой северный край. Он совсем один сегодня. Другое дело, когда товарищей много. А теперь лишь бы дождаться рассвета. Притаиться в лесной глуши и дождаться…

Куцый вымаливает разрешение остаться под крышей. На улице холодно. На улице дождь.

Подумав, Улих разрешает остаться под крышей. Только под крышей, но не в сторожке.

Куцый благодарно кланяется, собираясь лезть на чердак. Стара, дырява крыша, но все-таки крыша…

Улих вышел, заглушил мотор. Танк устало утих. Солдат вернулся в сторожку. В руках у него снаряд, похожий на узкий длинный медный стакан. Он показывает бакенщику снаряд и бормочет:

— Партизан капут, канут!..

— Понятно. — Куцый, покряхтывая, залезает на чердак.

В щель, меж потолочин, на чердак пробивается слабый штришок света.

Немец заперся, сидит за столом, держит перед собой снаряд, пугливо посматривает на черное оконце и прислушивается. Бакенщику хорошо это видно сверху, в щель на потолке. Он видит, как танкист вдруг отвинчивает головку снаряда. Теперь уже перед ним и вправду не снаряд, а медный стакан. Улих опрокидывает его, и по столу рассыпаются яркие блестящие предметы. Куцый затаил дыхание: не порох в снаряде — золото!

Танкист воровато пересчитывает кольца, зубные коронки, серьги, старинные монеты. Потом достает из внутреннего кармана брошь с драгоценными камнями, внимательно рассматривает ее и неторопливо завертывает в бумагу, ту самую «бумагу», которую он отобрал у Куцего.

«Что ж ты делаешь!» — хочется крикнуть Куцему, но он молчит.

Завернув брошь, Улих присоединяет ее к остальным драгоценностям, прячет в медную гильзу снаряда, закладывает ватой. Бронебойная головка снаряда становится на свое место.

«Вот так штука!» — ошеломленный, замер бакенщик на чердаке. Смотрит сверху на гитлеровца и с трудом сдерживает взволнованное дыхание. «Пристукнуть бы теперь его! И золотишко бы взял, и документ вернул».

А Улих вынул нож с многочисленными приборчиками, открыл граненое шильце и что-то ковыряет острием на медном стакане.

«Метит», — догадывается Куцый.

Танкист увлекся работой. На столе перед ним — парабеллум.

«Подкрасться, схватить парабеллум!..» Но едва Куцый пошевелился на чердаке, танкист тотчас вскинул голову, схватился за пистолет…