Питер Акройд - Тюдоры. От Генриха VIII до Елизаветы I

Альтернативой смертной казни стало лишение свободы, и в замке Уисбек на острове Или организовали особую тюрьму для священников и мирян-католиков. В контексте современных реалий ее описали бы как лагерь для интернированных, рассчитанный примерно на тридцать пять заключенных. Впрочем, условия не были суровыми; среди арестантов имелись ученые, и Уисбек превратился в своеобразную семинарию. В древнем замке Бомарис на острове Англси разместился еще один подобный центр. Традиционное содержание под стражей также применялось, и, как отмечали, «тюрьмы были настолько забиты католиками, что не осталось места для воров». На очередном парламентском заседании в начале 1581 года утвердили дальнейшие меры в отношении католиков; штраф за неподчинение власти подняли в двести раз, с 1 шиллинга каждое воскресенье до 20 фунтов стерлингов ежемесячно. Любой, кто попытается освободить подданного от его или ее клятвы верности королеве, признавался виновным в измене.

В подобном же духе произошло и осквернение Чипсайдского креста, к «великому ликованию народа». Он считался языческим идолом, пережитком темных времен господства религиозных предрассудков. В ночь на 21 июня 1581 года некие молодые люди «обмотали веревками самые нижние иконы» на кресте, однако не могли сдвинуть их с места; однако они сорвали изображение Христа и отломали руки у Девы Марии. Сам крест, воздвигнутый на монументе, был снесен.

Изображение креста решили приспособить и для мирских целей. Строители, занимавшиеся ремонтом или реставрацией помещений дворца Уайтхолл, нарисовали красные кресты на свежей штукатурке. Это было сделано для того, чтобы отвадить людей от распространенной привычки справлять нужду где угодно. Считали, что никто не посмеет осквернить изображение креста, помочившись на него.

Иезуитские миссионеры утверждали, что обратили в свою веру 140 тысяч человек; эти данные, возможно, слегка преувеличены, однако так или иначе они не перешли из протестантизма в католичество. Они были готовы провозгласить свою приверженность старой вере, и, разумеется, численно их значительно превосходили так называемые воцерковленные паписты, скрывавшие свою католическую веру посещением протестантских богослужений. Согласно имеющимся оценкам — какими бы хитроумными способами они ни высчитывались, — в стране проживало порядка 200 тысяч католиков; если это число верно, то они составляли примерно 5 % всего населения.

Впрочем, не обязательно было являться католиком, чтобы тебя назвали старовером. Существовали еретики совершенно иной природы. В 1581 году Роберт Браун основал в Норидже первую религиозную организацию, объявлявшую себя независимой от елизаветинского религиозного урегулирования. Ее членов называли — попеременно — браунистами, индепендентами или сепаратистами; они отказывались признавать государственную англиканскую церковь и склонялись к более строгим формам пуританской доктрины. Эти церкви стали известны как «соборные», поскольку зависели от собраний прихожан. В результате браунисты подвергались гонениям и преследованиям властей. Они покинули Норидж и переместились в Бери-Сент-Эдмундс, а оттуда бежали в Голландию; арестованных в Англии, скорее всего, ждала тюрьма или виселица.

Приверженцы другой сектантской конфессии — фамилисты, или Семейство любящих, — верили, что мужчина или женщина может «породниться с Богом» и тем самым обеспечить новое воплощение. Фамилисты отвергали понятие Троицы и не признавали крещение младенцев; они отказывались носить оружие или давать клятвы. В 1581 году Генри Барроу, уволившись из Грейс-Инн, ушел жить в сельскую местность. Во время своего уединения он сформулировал принципы нового вероучения, известного как барроуизм. Барроу считал, что елизаветинская церковь захламлена папистскими пережитками и что лишь полный разрыв с ней может гарантировать обретение истинной веры. Эти мужчины и женщины отличались подлинно героической твердостью духа. Они бросали вызов принципам общества, в котором жили, и были готовы переносить насмешки и наказания тех, кого их вера оскорбляла. Ни один исторический очерк об Англии XVI века не был бы полным без этих персонажей.

Герцог Франциск Анжуйский вернулся в Англию во время ареста и судебного процесса над Кэмпионом. Возможно, герцог-католик выбрал не вполне удачное время для очередной попытки сватовства, однако подобные конфузы его ничуть не беспокоили. Франциск стоял на теннисной площадке, готовый начать игру, когда к нему подошел французский аббат и попросил вступиться за Кэмпиона перед королевой. Он замешкался на минуту и провел рукой по лицу; затем отвернулся и крикнул: «Играем!»

Это был его последний шанс выиграть игру. Он уже завоевал титул правителя Нидерландов в результате вооруженного вмешательства против испанского господства, однако теперь охотился за более заманчивым трофеем. Если бы ему удалось заполучить корону Англии, в могуществе он мог бы соперничать с братом, французским королем, или даже с Филиппом II. Между тем королева пребывала в еще большей нерешительности. Франциск гостил при дворе три месяца после своего приезда в 1581 году, и его визит сопровождался постоянным секретничаньем и перешептываниями. В Англию прибыл французский придворный живописец, чтобы написать портрет королевы во весь рост. «Я хочу, чтобы ты, — потребовала Елизавета, — нарисовал меня с вуалью на лице». «Вуалирований» в этих переговорах было действительно хоть пруд пруди.

Герцог нуждался в деньгах для военной кампании против Испании в Нидерландах; королева пообещала ему шестьдесят тысяч фунтов стерлингов, но предоставила лишь их шестую часть. Она пыталась во что бы то ни стало воздержаться от любой явной вовлеченности, чем могла бы спровоцировать войну с Филиппом. В то же время ей хотелось пригрозить испанскому королю потенциальным англо-французским союзом, чтобы пресечь его вмешательство в дела Ирландии. Для удерживания равновесия сил приходилось проявлять чудеса политической эквилибристики.

«Что же мне делать? — спросила Елизавета у архиепископа Йоркского. — Я между Сциллой и Харибдой. Герцог соглашается на все, что я попрошу. Если я не выйду за него, он станет моим врагом, а если выйду — перестану быть хозяйкой в собственном королевстве». Она часто красноречиво убеждала окружающих в своем намерении сочетаться браком, однако считалось, что об искренности Елизаветы можно было судить лишь по тону ее голоса; если он звучал тихо и бесстрастно, значит, говорила она серьезно. Если судить по этим признакам, она не питала серьезных намерений относительно Франциска Анжуйского. Она лишь упражнялась в своих, как однажды выразился испанский посол Бернардино де Мендоса, «цыганских фокусах».