Марианна Басина - Далече от брегов Невы [без иллюстраций]

Зная Инзова, Каподистрия надеялся, что Иван Никитич найдёт путь к сердцу Пушкина. И не ошибся. Пожилой генерал и двадцатилетний поэт прекрасно поладили. Инзов особенно располагал к себе тем, что был добр со всеми. С простым народом. Со слугами. Однажды во время обеда слуга уронил блюдо с кушаньем. Видя это, Инзов не выказал ни малейшего недовольства. Он не только не рассердился, но даже принялся оправдывать провинившегося, заявил, что блюдо перегрелось и обожгло слуге руки. Такое подкупало.

К Пушкину Инзов был душевно расположен. Ему нравилось беседовать с умным, оригинально мыслящим молодым человеком, нравилось, что пустынные комнаты наместнического дома наполнились смехом, шутками, живыми рассказами. Инзов и сам любил пошутить, хотя некоторым его юмор казался недостаточно тонким — «площадным». Так, одному чиновнику-иностранцу, который жаловался на неудобства своего жилища — вокруг много воды, — Инзов заметил: «Ведь и Англия на острове».

Другому чиновнику, который тревожился, что в канцелярии попечителя останутся незанятые места, ибо некому служить, сказал: «Было бы болото, черти сами заведутся».

О Пушкине Инзов заботился деликатно и неназойливо. Видя бедственное положение молодого человека, не имеющего ни жалованья, ни других доходов, не получающего из дома ни копейки денег, предоставил ему кров и стол. В том же секретном письме Каподистрии счёл нужным напомнить, что Пушкин «в бытность его в столице… пользовался от казны 700 рублями на год; но теперь, не получая сего содержания, не имея пособий от родителя, при всём возможном от меня вспомоществовании терпит, однако же, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии. По сему уважению я долгом считаю покорнейше просить распоряжения вашего, милостивый государь, к назначению ему отпуска здесь того же жалования, какое он получал в С.-Петербурге».

После этого напоминания Пушкину стали выплачивать жалованье — те же семьсот рублей в год.

Пушкин умел быть благодарным. Он ценил доброту Ивана Никитича, а потому с необычной кротостью выслушивал необидные выговоры, добродушные поучения и, скрепя сердце, посмеиваясь, ходил вместе с ним в ближайшую церковь Благовещения.

Правда, в церкви Пушкин и Инзов вели себя по-разному. «Отправился в так называемую митрополию, — записал в своём дневнике сослуживец Пушкина Долгоруков. — …Застали ещё обедню и на отходе её слушали проповедь о блудном сыне, которую дюжий протопоп с напряжением всех сил, и душевных и телесных, по книге читал нам, между тем как Инзов внимал ей благоговейно, а Пушкин смеялся».

Инзов вёл деятельную жизнь и требовал того же от своих подчинённых. «Надо отдать полную справедливость особенной деятельности нашего кишинёвского воеводы, — писал об Инзове тот же Долгоруков. — Он встаёт рано и почти беспрерывно чем-нибудь занят. Если нет дел, то он в хорошую погоду ходит посмотреть на свой маленький огород, а в ненастную сидит дома и читает газеты или учёные записки. Без дела никто у него не бывает, и он сам для одного препровождения времени никуда не ездит».

Нашёл Инзов дело и Пушкину. Главным образом для того, чтобы иметь возможность доложить начальству: «Я занял его переводом на российский язык составленных по-французски молдавских законов, и тем, равно другими упражнениями по службе отнимаю способы к праздности».

Новый свод молдавских законов, составленных по-французски, переводили на русский язык. Какую-то часть работы выполнил Пушкин. Что же касается до других «упражнений по службе», ими он не был обременён. Инзов относился к нему особенно, не равнял с прочими чиновниками. Это замечали. «Старик его ласкает, и я уверен даже, что предпочитает его многим другим», — не без досады и зависти отметил Долгоруков. И записал ещё такое: «За столом у наместника Пушкин… вдруг отпустил нам следующий силлогизм: „Прежде народы восставали один против другого, теперь король Неаполитанский воюет с народом, Прусский воюет с народом, Гишпанский — тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмёт верх“. Глубокое молчание после этих слов. Оно продолжалось несколько минут, и Инзов перервал его, повернув разговор на другие предметы».

Властям же Инзов сообщал, что Пушкин в разговорах с ним «обнаруживает иногда пиитические мысли».

Уже в первые месяцы пребывания в Кишинёве Пушкин обзавёлся множеством знакомых. Число их всё росло. С чиновниками знакомился он у Инзова, с офицерами главным образом у Орлова. В кишинёвское «общество» ввёл его Николай Степанович Алексеев.

Алексеев состоял при Инзове, и единственный из всех чиновников заслужил дружбу Пушкина. «Коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев, — рассказывал подполковник Липранди, — по крайней мере десятью годами старее Пушкина, был вполне достоин дружеских к нему отношений Александра Сергеевича. У них были общие знакомые в Петербурге и Москве; и в Кишинёве Алексеев, будучи старожилом, ввёл Пушкина во все общества. Русская и французская литература не были ему чужды. Словом, он из гражданских чиновников был один, в лице которого Пушкин мог видеть в Кишинёве подобие образованным столичным людям, которых он привык видеть».

Но не только это сближало Пушкина с москвичом Алексеевым. Николай Степанович, при наличии в нём светского лоска, принадлежал к тем обыкновенным добрым и честным людям, в обществе которых Пушкин чувствовал себя особенно легко и просто.

Эти люди ничего от него не требовали, ни на что не претендовали. Высоко ценя необычайный дар юноши, любили его не за славу, а за те прекрасные душевные качества, которые он раскрывал перед ними, не таясь и не опасаясь быть превратно понятым.

Алексеев стал для Пушкина «моим Орестом». В греческих мифах друзья — герои Орест и Пилад — были неразлучны.

Николай Степанович выгодно отличался от прочей чиновной братии, от целой галереи своеобразных типов — корыстолюбивых, невежественных, с дикими понятиями, с житейской философией, основанной на косности и чинопочитании, — с которыми судьба свела Пушкина в Кишинёве.

Были среди них люди безобидные, вроде пожилого армянина Худобашева — смешного маленького человечка.

Вскоре после приезда в Кишинёв Пушкин написал балладу «Чёрная шаль». В ней «неверную деву» — гречанку — ласкает армянин. Прочитав эту строку, Худобашев обиделся, усмотрев здесь поклёп на армян.

Пушкина очень насмешило подобное умозаключение и всякий раз, встречая Худобашева, он накидывался на него, тормошил его, приговаривая: «Не отбивай у меня гречанок! Не отбивай у меня гречанок!»