Марианна Басина - Город поэта [без иллюстраций]

Рисунок был смешон. Царь и многие из свиты похожи.

Карикатура пошла по рукам. Автора искали, но так и не нашли. Пушкин, конечно, помалкивал.

Это была не первая его насмешка над российским самодержцем. В Лицее и за его пределами уже ходила его эпиграмма на двух Александров Павловичей: Романова — царя и Зернова — лицейского помощника гувернёра.

После смерти Малиновского началась та эпоха лицейской жизни, которую Пушкин в плане своей биографии назвал «Безначалие».

Строгий, дельный распорядок, установленный первым директором, пошатнулся. «Тебе, пожалуй, представится странным, если я скажу, что мы — мы в Лицее — ведём очень рассеянную жизнь, — писал Кюхельбекер сестре, — быть может это кажется только в сравнении с нашей предшествующей монашеской жизнью. Теперь нам разрешается гулять одним со своими родителями, нас часто приглашают к обеду профессора или инспектор; — всё это ещё не рассеяние. Но так как у нас нет директора, а один из наших профессоров оставил нас по болезни, другие же часто прихварывают, и теперь никаких предметов дальше не проходят, а ввиду предстоящего публичного экзамена, повторяют — ты можешь убедиться, что в нашей республике царствует некоторый беспорядок, который ещё умножается разногласиями наших патрициев».

Беспорядок в «лицейской республике» (теперь уже не «монастырь», а «республика») был основательным.

После смерти Малиновского должность директора исполнял профессор Кошанский. Ему помогали Куницын и Фролов — новый надзиратель по учебной и нравственной части. Но едва принялись они за дело, как выяснилось, что и втроём не способны заменить одного Василия Фёдоровича. К тому же Кошанский вскоре тяжело заболел и уехал из Царского Села в Петербург лечиться.

Тогда Разумовский предписал Конференции — совету профессоров — управлять Лицеем. Тут и начались между «патрициями» те разногласия, о которых говорит в своём письме Кюхельбекер.

Пушкин о частых переменах в управлении Лицеем сочинил басню.

Мужик, похоронивший отца, заставляет попа служить по нему панихиду за панихидой. И душа отца, которая до этого пребывала в покое, от излишнего усердия заботящихся о ней пошла по рукам всех чертей.

Одним из тех чертей, в руках которых за время «безначалия» побывал Лицей, был и Гауэншильд — «сатана с лакрицей за зубами». И его назначил Разумовский исполнять обязанности директора.

Вместе с ним и после него управлял Лицеем надзиратель по учебной и нравственной части Степан Степанович Фролов.

Таким припевом кончался каждый куплет «национальной» песни в честь Фролова.

Подполковник Фролов попал в Лицей по «мощному слову» всесильного Аракчеева. До Лицея Фролов служил в Кадетском корпусе, и ему хотелось на новом месте завести такие же порядки. Он заставлял провинившихся становиться на колени; читать молитву приказывал построившись в три ряда; наверх, в спальни, пускал лишь по особым билетам. Он мечтал Лицей превратить в казарму. Да не тут-то было! Питомцы Малиновского откровенно смеялись над его невежеством, над тем, что с учителем фехтования Вальвилем говорил он только на ломаном французском языке, называл героя трактата Руссо «Эмиль» женским именем — Эмилия, приводил такие примеры из корана, или алкорана, — священной книги мусульман, — каких там не было.

Лицеисты выведали о Фролове всё — даже то, что он мечтал получить медаль за участие в войне 1812 года, хотя сам не воевал, а сидел в своём имении Лонка. Когда же французы приблизились, — бежал.

В «национальной» песне ничего не было забыто:

Как ни старался Фролов прибрать воспитанников к рукам, как ни орал на них басом, его никто не слушал и никто не уважал. Один только Горчаков, для которого чины и ордена значили весьма много, писал своему дядюшке: «Степан Степанович Фролов, подполковник, кавалер орденов св. Анны 2-й степени и св. Владимира 4-й степени, почтенный человек, очень ко мне благосклонный». Большинство же лицеистов думали о Фролове иначе.

Частая смена начальства, неурядицы, беспорядок, бесхозяйственность надоели воспитанникам. «Дай бог, чтобы скоро дали нам директора», — писал Кюхельбекер сестре.

Во время «безначалия» произошло событие, вошедшее в лицейские летописи под названием «гогель-могель».

Случилось это осенью 1814 года. Осень вообще бывала для лицеистов самым унылым временем. Погода портилась, прогулки сокращались. Оживление, царившее летом в «казённом городке», сменялось тишиной и безлюдьем. «Осень на нас не на шутку косо поглядывает, — писал Илличевский своему приятелю Фуссу. — Эта дама так сварлива, что с нею никто почти ужиться не может. Всё запрётся в дому, разъедется в столицу или куда кто хочет; а мы, постоянные жители Села, живи с нею. Чем убить такое скучное время?»

Уехали знакомые, исчезли в парке гуляющие, умолкла у гауптвахты полковая музыка, в дворцовых коридорах не мелькали больше разодетые фигуры придворных. Укатил царский двор. И, что особенно огорчало Пушкина, вместе с фрейлиной, княжной Волконской, уехала её миловидная горничная, молоденькая Наташа.

По Наташе вздыхал не один лицеист. Вздыхал по ней и Пушкин:

Лицеисты загрустили.

И тут кому-то из трёх друзей — Пущину, Малиновскому или Пушкину — пришло на мысль устроить пирушку, полакомиться «гогель-могелем». Рецепт они знали. Уговорили дядьку Фому купить бутылку рому, яиц, сахару. Забрались в одну из спален, притащили тайком кипящий самовар, и работа началась…