Марианна Басина - Город поэта [без иллюстраций]

Одна из записей в этом Журнале гласила: «воспитанники Малиновский, Пущин и Илличевский оставлены без ужина за то, что во время прогулки они ссорились с Пушкиным и под видом шутки толкали его и били прутом по спине».

Возможно, это была только шутка, а может быть, и ссора.

Пушкин не сразу сошёлся с товарищами. Характер у него был неровный, настроение часто менялось. Он сам вспоминал, что бывал очень разный:

Ум, добродушие, весёлость уживались в нём с насмешливостью, обидчивостью, вспыльчивостью… «Иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти… — рассказывал о Пушкине Пущин. — Бывало, вместе промахнёмся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить».

Многим лицеистам казалось, что бесшабашному, острому на язык «французу» море по колено. И только умный, добрый Жанно Пущин, его друг сердечный, знал, как волновали, огорчали и мучили Пушкина самые незначительные размолвки с товарищами.

Всё это обсуждалось по вечерам, когда ложились спать. С одной стороны четырнадцатого номера, где спал Пушкин, была глухая стена, с другой, за тонкой перегородкой — комната Пущина.

По лицейским правилам полагалось, «заняв свою постель, прекратить разговоры». Но Пушкин и Пущин разговаривали допоздна. «Я… часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня, — вспоминал Пущин, — тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывает какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось».

О чём, о чём только не говорили они в эти ночные часы!..

Тускло горят ночники в арках длинного коридора четвёртого этажа, мерно вышагивает взад и вперёд дежурный дядька. Все давно заснули… Только в номерах четырнадцатом и тринадцатом слышится приглушённый шёпот.

— Ты чудак, Александр. Они и думать забыли…

— Ты полагаешь, Жанно?

— Не полагаю — уверен.

— Ты счастливец, Жанно. Тебя все любят. А я… У меня несносный характер.

Дядька останавливается, прислушивается, качает головой.

— Нехорошо, господин Пушкин. Извольте, сударь, спать…

Он протяжно зевает, крестит рот и проходит дальше.

Слабо потрескивает масло в ночниках. Мерно вышагивает дядька. Из четырнадцатого и тринадцатого номеров доносится ровное дыхание. Уснули… Тихо…

Лицей уснул до следующего дня.

Классы, где учились воспитанники, занимали в третьем этаже четыре комнаты. Самая большая из них — физический класс — была в шесть окон, три из которых выходили на дворец, а три — в противоположную сторону. Стены физического класса окрашены были в бледно-зелёный цвет, потолок расписан фигурами. На возвышении стояла кафедра. Перед нею — столы и шесть полукруглых скамеек на пять мест каждая. К физическому классу примыкал физический кабинет. В нём — шкафы с различными аппаратами и приборами, такими, как «превосходной работы электрическая машина», «искусственное ухо… такой же глаз», изготовленные лучшим петербургским механиком; астролябия, глобусы земной и небесный, готовальня и тому подобное.

За физическим кабинетом находились ещё два класса. Они шутливо описаны в лицейском стихотворении:

В классах, как и в столовой, воспитанников рассаживали по поведению и успехам.

так говорилось об этом в «национальных» песнях.

Все шесть лет первым сидел Владимир Вольховский. Лицейское его прозвище было Суворочка. И не случайно. Невысокий, тщедушный, он обладал железным характером, несгибаемой волей, и этим внешне и внутренне походил на Суворова.

Вольховский решил стать военным и всячески закалял себя для будущих тягот. Чтобы больше успеть, он мало спал. Тренируя волю, по неделям отказывался от мяса, пирожного, чаю. Чтобы стать сильнее, взваливал себе на плечи толстенные тома словаря Гейма. Вырабатывая правильную посадку при верховой езде, готовил уроки сидя верхом на стуле. За всё это и получил он своё прозвище Суворочка.

Лицеисты любили и уважали Вольховского. Кюхельбекер говорил, что в Лицее «почти одного его и слушал».

И Пушкину нравился этот маленький спартанец.

Последним в классе Пушкин никогда не сидел. Это поэтическое преувеличение. А Брольо и Данзас действительно сидели. Но места, занимаемые в классе, далеко не всегда соответствовали подлинному развитию, а тем более талантам воспитанников. Место Пушкина было ближе к последним. Между тем Иван Пущин рассказывал: «Мы все видели, что Пушкин нас опередил, многое прочёл, о чём мы не слыхали, всё, что читал, помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь не думал выказывать и важничать…»

Учились лицеисты по-разному. Способности их и подготовка были также различны. Одни перешли в Лицей из Московского университетского пансиона, другие — из Санкт-Петербургской гимназии, третьи — из частных пансионов, а четвёртые приехали прямо из дому.

Такие, как Вольховский, Пущин, Матюшкин, Кюхельбекер — способные и трудолюбивые, учились прекрасно, овладевали знаниями, мечтали о «высокой цели» в своей дальнейшей жизни. Других, как Горчакова, Ломоносова, Корфа, побуждало учиться честолюбие. Они мечтали о чинах и успехах, о служебной карьере. Чего только не делал заносчивый князь Горчаков, чтобы затмить Вольховского, занять первое место! Лицеист Илличевский писал своему приятелю Фуссу, который знал и Горчакова: «Горчаков благодарит тебя за поклон и хотел было писать, да ему некогда. Поверишь ли? Этот человек учится с утра до вечера, чтобы быть первым учеником».

Пушкина подобное честолюбие только смешило. Неспособный и ленивый, по отзывам педагогов, Антон Дельвиг был ему куда больше по сердцу, чем блестящий Горчаков.

В классах Пушкин и его товарищи изучали предметы, предусмотренные учебной программой.