Сергей Голицын - Солнечная палитра

— Смотри, — вдруг волнуясь, показал Василий Дмитриевич.

Зеленоватые волны тихо плескались о песок, налево из-за деревьев виднелись какие-то постройки, а вдали за морем словно висели в дымке синие горы.

— Смотри, — повторил он, узнав тот самый пейзаж, который Александр Иванов запечатлел на своей картине.

— Садись и тоже пиши, — сказала тихо Наташа.

Василий Дмитриевич хотел было последовать ее совету, но потом вновь собрал этюдник.

— Нет, не буду, — глухо ответил он.

— Ну пожалуйста, пусть память останется, — уговаривала жена.

— Не могу, не смею, не дерзну писать после Иванова.

Он все стоял, любуясь теми синими далями, какими когда-то любовался великий художник.

Вскоре они вернулись в Рим, и с новым рвением Василий Дмитриевич сел работать.

Он еще раньше замечал: когда пишет пейзажи, то с большим наслаждением переделывает, подыскивая верные тона, улавливая солнечные лучи и полупрозрачную дымку, а работа над фигурой, над человеческим лицом дается ему с трудом и редко удовлетворяет его.

Со страхом и благоговением приступил он к голове Христа. На картине Иванова Христос был вдали; он шел, он приближался к людям. А люди даже не смотрели на Христа; иные из них, казалось, совсем не ждали его. И, однако, зритель чувствовал — та маленькая, в синих и алых одеждах приближающаяся фигура является тем центром картины, откуда словно исходят невидимые нити.

Василий Дмитриевич поместил Христа на переднем плане; он полагал, что тот естественно станет таким же композиционным центром картины.

Александр Иванов нашел своего Христа в чертах какой-то скромной, ничем не выделяющейся женщины, в мраморе бога Аполлона; он искал долго, наконец нашел. И он перенес на картину непревзойденной красоты лицо. К его Христу нельзя было прибавить ни одного штриха.

А Поленов писал один этюд головы Христа за другим.

— Пятый этюд, — со страхом считала Наташа, — восьмой… двенадцатый…

Из них по крайней мере два или три, она понимала, были прекрасны, впечатляющи…

А Василий Дмитриевич ни одним из них не был доволен. Он менял выражение глаз, форму лба, то углублял, то смягчал складки по сторонам рта…

Наташа окружила мужа нежнейшей заботой; когда видела, что он утомлялся, отвлекала его чтением вслух. Она подбирала материи для костюмов натурщиков и сама шила. Василий Дмитриевич плохо спал, плохо ел, был рассеян, иногда раздражителен, и она беспокоилась за него.

«Работает он очень много, — втайне от мужа писала она Лиле, — но удачно ли, опять ужасно трудно сказать; мне кажется, что слишком много и мало ищет [5] Подчеркнуто в подлинном письме. в работе, а утомительно ужасно. Писать каждый день голову с натуры, одну и две в день, слишком утомительно и просто притупительно…»

Неожиданно нагрянул в Рим Савва Иванович со всем своим семейством. Как всегда шумный, веселый, обаятельный, он никогда не приезжал, а непременно налетал, всех будоражил, тормошил.

Наташа очень обрадовалась: пусть Василий Дмитриевич немного отдохнет, отвлечется, рассеется.

Несколько дней веселая компания носилась по улицам Рима. Друзья облазили древние развалины, памятники старины. Случалось, неутомимый Савва Иванович становился вдруг серьезным; тогда он вел своих спутников в музеи и галереи, где они успели переглядеть сотни полотен и статуй. Он звал куда-то еще и еще, всюду желал поспеть. Наташа, а за нею и Василий Дмитриевич начали тяготиться такой суетней. И однажды Наташа решительно сказала своей двоюродной сестре:

— Лиза, твой муж мешает Василию работать.

Савва Иванович уехал так же неожиданно, как появился. А для художника начались новые поиски, переделки, мучения. Многое в картине его не удовлетворяло, но он начал понимать, что большего достичь не в силах.

После шестимесячного пребывания в Риме Василий Дмитриевич и Наташа в июне 1884 года выехали на родину. Они везли с собой множество этюдов и эскизов. Василий Дмитриевич решил, что будет писать картину в Москве.

Василий Дмитриевич и Наташа нередко подолгу стояли рука об руку перед огромным белым и все еще пустым холстом. Нетронутая белизна и огромность холста пугали Наташу. Она с большой нежностью брала своего мужа под локоть. Рядом с ним, таким высоким и сильным, она казалась маленькой и хрупкой.

Муж успокаивал ее, говорил, что главная работа, главные поиски позади. Последний эскиз почти удовлетворял его — фигуры расставлены по местам, краски, кажется, найдены. Теперь, руководствуясь этим эскизом и этюдами, он начнет наконец работать над самой картиной.

Соглашаясь с мужем на словах, Наташа предвидела новые мучительные поиски, новые неудачи и втайне от него в большой тревоге писала Лиле:

«Может быть, я и утрирую, все кажется таким ужасным, но в настоящую минуту совсем тяжело, лучше бы он бросил картину…»

Ей же в другом письме, несколько дней спустя:

«Василий пока картину оставил, работает над другим, а я только теперь начинаю сознавать, сколько еще нравственных мучений впереди связано с этой вещью и ее судьбой…»

Мамонтовы позвали Поленовых в Абрамцево. Василий Дмитриевич, случалось, на долгие часы исчезал с этюдником — охотиться за пейзажами абрамцевских окрестностей. Но он был слишком деятелен и все время отвлекался: то организовывал парусные гонки, то отправлялся с компанией кататься верхом, то спорил о чем-то с новыми гостями. Только раз у него хватило мужества отказаться писать декорации к новому детскому спектаклю сочинения самого Мамонтова «Черный тюрбан». Но под разными предлогами он все не приступал к своей большой картине.

Как-то, в отсутствие Василия Дмитриевича, Наташа показала Васнецову подготовительные этюды, эскизы, наброски. Виктор Михайлович внимательно переглядел все полотна. Особенно долго рассматривал он последний эскиз. Некоторые фигуры справа выглядели чересчур натуралистично, напоминали шарж.

Виктор Михайлович был человек очень деликатный и всегда доброжелательно относился к Василию Дмитриевичу. Он откровенно признался:

— Я не хочу, чтобы картина эта первым впечатлением вызывала у меня улыбку.

Узнав мнение Васнецова, Василий Дмитриевич смягчил позы и выражение лиц.

Осенью, к началу занятий в Школе живописи, ваяния и зодчества, Поленовы вернулись в Москву.

Преподавательская деятельность увлекла Василия Дмитриевича. Он беспокоился о творческих судьбах всех этих милых, восторженных, одаренных юношей, но видел, что их таланты надо еще взрастить, надо направить их на истинный путь.