Сергей Голицын - Солнечная палитра

В июньские дни 1858 года по Васильевскому острову вдоль набережной Невы непрерывным потоком катили запряженные тройкой и парой кареты, трусили извозчики, двигались пешеходы.

Казалось, весь просвещенный, чиновничий и аристократический Петербург устремился в эти дни к большому и мрачному зданию Академии художеств, где на втором этаже была размещена выставка недавно возвратившегося из Италии художника Александра Иванова.

Выставка прибыла еще два месяца назад, но по царскому повелению ее первоначально разместили в Зимнем дворце, где она была доступной лишь немногим избранным.

И только теперь широкая публика наконец смогла увидеть ту картину, над которой художник трудился свыше двух десятилетий.

Входившие в здание академии, встречаясь в дверях с теми, кто уже успел побывать на выставке, то и дело задавали вопросы:

— Ну как, батенька, понравилось ли?

— Хороша ли картина?

Однако одобрительные отзывы были редки. Чаще в ответ раздавались отрывистые реплики вроде:

— Склеил вместе всякие портреты и думает, что хорошо.

— До чего пестро да ярко, аж в глазах рябит.

— Далеконько ему до покойного Карла Павловича.

Среди посетителей выставки мало кто понял и оценил творение художника. И для великосветской публики, и для тогдашних ценителей искусства лучшим живописцем России продолжал оставаться умерший за несколько лет до того создатель «Последнего дня Помпеи», блестящий мастер портрета — Карл Павлович Брюллов.

Люди попроще, те, кто приходил на выставку пешком — студенты, разночинцы, — также оставались равнодушными. Картина Иванова на мирный и далекий религиозный сюжет не затрагивала их глубоко, не давала ответа на волновавшие их идеи о свободе, о родине, о борьбе за правду.

И только очень немногие видели или, скорее, угадывали в лице Иванова мастера непревзойденного дарования.

Четверть века провел в Италии, в Риме, пенсионер Общества поощрения художеств Александр Иванов.

Он жил на скромную стипендию, тратя большую часть ее на оплату натурщиков, и неизменно отказывался от выгодных портретных заказов, которые постоянно предлагали ему русские аристократы, наезжавшие в Рим.

Едва ли можно было найти другого художника, кто бы так безраздельно отдавался любимому делу. Из месяца в месяц, из года в год неустанно трудился Александр Иванов в своей просторной мастерской, создавая многообразные этюды к одной-единственной задуманной им картине из жизни Христа.

Бессчетное число раз в мучительных поисках совершенного переписывал и переделывал он лица, отдельные части человеческого тела, менял расположение фигур, их позы.

Он почти не разрешал себе просто прогулок по улицам Рима и его окрестностям и покидал мастерскую, разве только чтобы побродить между рыночными лавчонками — поискать подходящего натурщика. Иногда он шел в Сикстинскую капеллу и там, может быть в сотый раз, останавливал взгляд на бессмертных фресках Микеланджело и срисовывал в альбом контуры полюбившейся ему фигуры.

Он редко встречался со своими собратьями по кисти, а встречаясь, говорил по большей части о самом ему дорогом — об искусстве, о великих ваятелях и зодчих Древней Греции, о мастерах итальянского Возрождения, об их жизни, их бессмертных творениях.

Не много друзей в Риме было у Александра Иванова. Случалось, заходил к нему молчаливый, тоскующий по родине Гоголь; он подолгу, не говоря ни слова, рассматривал его полотна и вновь так же молча уходил.

Посещал Иванова и Федор Васильевич Чижов, умный, тонко чувствующий искусство доброжелатель. Его вдумчивые советы очень ценились художником.

Чижов был одним из первых промышленников в России, кто занялся строительством железных дорог. Несколько раз он ссужал Иванова деньгами «в счет будущей славы», по его шутливому выражению.

Друзья уходили, и художник вновь возвращался к своей огромной картине. Гоголь первый назвал ее «Явление Христа народу».

Солнечный свет, неяркий, но теплый, разливался по всему полотну. На заднем плане открывался вид на дальние, в синей дымке горы. А вблизи, на берегу небольшой реки, стояли и сидели люди, одетые в самые пестрые, ниспадающие красивыми складками одежды или вовсе нагие, — люди различных возрастов, положений, характеров, сословий.

В центре картины стоял человек в овечьей шкуре. Его благородная, красивая голова была повернута в профиль, огненный взор обращен к людям; он говорил, страстно призывал к чему-то и указывал вдаль на другого человека, медленно приближавшегося к толпе.

Одетый в овечью шкуру был Иоанн-креститель, а путник вдали — Христос.

Немногие в толпе ждали Христа, иные слушали Иоанна, иные не понимали, что происходит; были и равнодушные, и недоверчивые, и враждебно настроенные. Художник так изобразил людей, что про каждого можно было сказать — какой у него характер и как он относится к проповеди Иоанна. И все же центром композиции стал не пламенный Иоанн, а тот далекий путник, спокойный и прекрасный…

«Христос придет на землю спасти людей, поможет им нравственно переродиться. Кротостью, человеколюбием, моральным убеждением можно облегчить жизнь человечества». Так когда-то утверждал Александр Иванов, мечтая своей картиной пробудить в людях лучшие чувства.

Но годы шли, жизнь менялась. Революционные бури 1848 года, пронесшиеся по многим государствам Европы, произвели на художника огромное впечатление и заставили его иными глазами взглянуть на свое детище.

И все же он продолжал работать над картиной, хотя уже утратил веру в те утопические идеи, которые вложил в нее.

Такова была глубокая личная трагедия гениального художника.

Наконец картина после стольких лет неустанного, самоотверженного труда была закончена.

Александр Иванов покинул Рим и повез ее вместе с бесчисленными этюдами, эскизами и набросками на родину — в Россию, в Петербург.

На третий день выставки к зданию Академии художеств подкатил экипаж, из которого выскочило пятеро бойких, нарядно одетых детей, начиная от высокого нескладного подростка и кончая совсем маленькой девочкой. Затем не спеша из него вышел высокий, респектабельного вида господин с бакенбардами на холодном, надменном лице. Привычным движением он подал руку и помог выйти из экипажа изящной даме в мантильке и в соломенной шляпке.