Виталий Бианки - Вести из леса

У медведя берлога задолго приготовлена, мохом да еловыми лапами оборудована, а крыши пока ещё нет, крышу попозже вьюги совьют. Ходит медведь на последний промысел. Надо до снега успеть забытую на полосе овсяную бабку дососать, в одном знакомом овражке лосиные косточки доглодать, в болоте корешков поесть, особых, одному ему, медведю, ведомых. Сладко от них спится. Ходит медведь не спешно; босой ногой грязь со льдом месит. Как ему не холодно? Ничуть… Лапы шерстистые, а там, где голое, — жировая подмётка в палец толщиной, никакой мороз не прохватит.

Улетают птицы. Движется над стынущей землёй великий птичий поток. Летят птицы ночью и днём в одиночку, стадечками и стаями в тысячи голов. Лунной ночью множество невидимых путников перекликается где-то высоко под звёздным пологом. Иногда можно заметить, как тёмная цепочка пересекает лунный диск. Счастливого пути, голосистые наши гости! Пройдёт зима, и мы встретимся с вами снова.

Неустойчива осенняя погода. Яркие дни сменяются ненастьем, а потом вновь расходятся тучи, открываются голубые окошечки, и видно, как по ним скользят светлые нити паутины и белые пушки иван-чая, словно напоминая о снежинках, что скоро уже затанцуют в холодном небе.

Вылиняли у зайца-беляка задние ноги. Снега ещё нет, а у него ноги белые стали. Будто белые штаны надел.

Серого зайца и на поляне никто не замечал, а теперь он и за кустом сквозит. Всем как бельмо на глазу!

В ельнике затаился — синицы увидали. Давай пищать:

— Заяц в штанах, заяц в штанах!

Того и гляди лиса услышит.

Заковылял заяц в густель. Там ёлку вихрь повалил. Упала ёлка вершиной на пень. Как шалашиком пень накрыла.

Вспрыгнул беляк на пень и притих. «Вот, — думает, — от всех спрятался!»

Шёл по лесу охотник и видит: в самой густели будто глазок на небо сквозит. А какое там небо, если позади лес чёрный!

Заглянул охотник в лесной глазок — заяц! Близко — ружьём ткнуть. Ахнул охотник шепотком.

А заяц — некуда податься — шасть прямо на охотника!

Отшатнулся охотник, ногами в валежнике запутался и упал. А когда вскочил, — только штаны заячьи мелькали вдали.

Опять увидали зайца синицы, запищали:

— Заяц в штанах, заяц в штанах!

Сороки увидали, затрещали:

— Заяц в штанах, заяц в штанах!

И охотник кричит:

— Заяц в штанах!

Вот штаны — ни спрятать, ни переменить, ни сбросить!

Хоть бы снег скорей — беспокойству конец.

Октябрь так птиц пугнул, что иные до самой Африки без оглядки летели! Да не все такие пугливые. Другие и с места не тронулись. Ворона вон — ей хоть бы что! Каркает. Галки остались. Воробьи. Ну, да с этими Октябрь и связываться не хочет. Этим и январь не очень-то страшен!

А вот за зябликов Октябрь взялся. Потому что фамилия у них такая — Зяб-лик. Должны они холода бояться. Взялся — и всех разогнал. Один только остался. Самый упрямый.

Рассердился Октябрь:

— Зяблик ты, так зябни! — И стряхнул ртуть в термометре сразу на десять градусов ниже нуля. А зяблик не зябнет!

— Небось, озябнешь! — разбушевался Октябрь. И давай Зяблику под перо дуть.

А Зяблик не зябнет! У него от озноба верное средство — тугой животок. Прыгает по веткам, как по ступенькам. И склёвывает: то насекомое, то семечко. А раз животок тугой, то и температура у него нормальная — плюс сорок три градуса! А с такой температурой и в октябре — май!

— Холодом не пронял, — голодом доконаю!

Скрипнул Октябрь морозцем. И так ветром дунул, что сдул с деревьев все листья и всех насекомых.

А Зяблик — порх! — и на землю. Стал на земле кормиться, семена разные собирать.

Октябрь на недельку задумался, потом землю дождичком спрыснул и морозцем застудил. Каток сделал.

— Ужо тебе!

— Раззадорился Зяблик — порх! — и наверх.

— Семена заморозил — ягоды рябины клевать начну. Была не была!

И стал рябину клевать. Вместе с синицами, воробьями и воронами.

Посинел Октябрь от злости. Морозцем прихватывает, прохватывает.

А Зяблик не зябнет. Рябина-то от морозца только вкуснее становится. Так сама в клюв и просится. Сытно от неё и тепло.

Ещё бы я не знала, какие опёнки! Да у нас на дне кадушки ещё и сейчас есть солёные опёнки. Это мы с Маринкой как-то пошли за черникой. А уж поздно было, уж даже все листики с деревьев слетели, и, конечно, никакой черники уже не было, но мы всё-таки пошли. А там раньше был лес, но потом срубили, и остались одни пенёчки. Всё пенёчки и пенёчки… И вот мы идём между ними, а Маринка как закричит:

— Наташка, опёнков-то сколько! Опёнков-то! Все мои!

Кинулась на коленки, руки растопырила и хотела все опёнки накрыть, а не удалось! Их там столько было, столько, будто это и не грибы, будто просто листики, которые валялись на земле, вдруг стали шляпками и поднялись на ножки. И стояли они так тесно, что даже шляпки друг на дружку наползали. У больших шляпки как блюдечко и посередине тёмненькие. А если одна шляпка наползла на другую, так нижняя точно чем-то посыпана. Или это плесень такая, или я не знаю что.

А маленькие опёночки хорошенькие-хорошенькие! Шляпки у них как половинка от грецкого ореха, светленькие и все в махорочках, как у папиного полотенца. Наш папа всю свою жизнь до нас с Маринкой жил у моря, и потому у него такое купальное полотенце.

А под шляпкой у опёнок воротничок. Я, конечно, хотела собирать маленькие, но Маринка закричала:

— Маленькие — мои! Все маленькие — мои! Собирай, Наташка, большие. Ведь не ты их нашла, а я.

Мы набрали полные подолы, даже горкой, даже платье уж больше не натягивалось. А когда побежали домой, грибы всё соскальзывали и падали. Станешь поднимать, другие валятся. И все они измялись, искрошились, а платья насквозь промокли.

А мамы дома не было. Она так и хотела уйти к соседям, занимать посуду для гостей. Но мы без мамы не знали, куда положить опёнки, и вывалили их в ведро и корзинку. А потом Маринка вдруг передумала и сказала:

— Мы лучше ведро и корзинку возьмём с собой и побежим поищем опёнков ещё. Переваливай, Наташка, из ведра в самовар! — И мы перевалили Маринкины, маленькие, в самовар, а мои, большие, в папину шляпу и папины калоши. Но мои грибы совсем раскисли и стали просто кашей, когда мы их проталкивали в калошные носки. Но это не беда, что папины калоши немножко запачкались. Он их почти никогда не надевает. Наш папа до нас с Маринкой жил у моря и привык к мокру.