Кармен Сильва - Сказки гор и ручьёв

С этого дня Пауна стала заметно худеть и бледнеть. Куда девалась ее веселая самодовольная улыбка на красивых устах, еще так недавно легко и часто складывавшихся в надменно-презрительную усмешку, и колкие, резкие замечания – более уж не обрывали случайно пущенного в нее шутливого словца. Молча исполняла она свои обязанности дома, работала часто и в поле, но при этом нередко до того уставала, что садилась на край колодезя и тут холодною водою жадно смачивала себе разгоряченный лоб.

Но вдруг по деревне разнеслась молва, будто приходил Таннас, и начали соседи поговаривать, будто то тот, то этот видели его при свете того пожара, что вспыхнул тогда на горе, да и не только видели, но и слышали его голос вместе с голосом Пауны.

Пауну начали допрашивать. При этом на лбу молодой девушки крупными каплями выступил пот, и губы ее слегка дрожали, когда она ответила:

– Разве у нас в доме не было совершенно тихо и темно в ту пору, как на горе вспыхнул пожар?

Мать же Пауны, та как-то подозрительно все покачивала головою и, кусая себе губы и тяжело вздыхая, только и твердила, мало ли какие бывают замечательные предзнаменования в такие неспокойные времена. А тут вскоре пришла весть о большом кровавом сражении с неприятелем. Весть эту услыхала и Пауна, но услыхала на этот раз одна из последних, после чего торопливо вернулась к себе домой, связала себе небольшой узелок, захватила, увязав в платок тыкву и мамалыги и, ответив на вопрос встревоженной матери, куда это она собралась: – «Я скоро вернусь, мама; обо мне ты не беспокойся!» – ушла из дому.

Окутанное тенями вечерних сумерек, тихо отдыхало поле битвы с лежащими на нём там и сям телами многих сотен павших в кровавой стычке. Тут же, томясь в предсмертных муках, метались сражённые в бою некоторые кони, между тем как другие, тяжело ковыляя, еле-еле бродили, понурые, промеж убитых и раненных. Расположившись около огромных сторожевых костров, отдыхали погруженные в крепкий сон войска, не слыша более ни стонов, ни воплей, порой доносившихся с поля битвы. Какая-то высокая, стройная и очень статная женщина, обойдя весь лагерь и всюду и всех, опросив о Таннасе, медленно ходила теперь взад и вперёд по всему полю, всюду усеянными группами убитых, лежавших вперемешку с тяжелоранеными. Без всякого страха подходила она как к другу, так и к недругу; иному из раненых подавала напиться, другому помогала лечь как поудобнее и всех без исключения убитых осматривала с величайшим вниманием. Но вот наступила и ночь, и над кровавым зрелищем тихо взошла луна. А между тем на бранном поле молодая женщина всё продолжала бродить, всматриваясь то в одну сторону, то в другую, то наклоняясь над тем или иным раненым, то опускаясь на колени возле того или другого из отходивших в мир иной, и дрожащими от волнения руками, тщательно обыскивая каждый труп, даже и наиболее изуродованный, всё ища какое-то кольцо и какую-то монету на груди.

Один только раз случилось ей во время тяжёлого этого обхода в ужасе отшатнуться и случилось это в ту минуту, как увидала она нескольких женщин, грабивших и обиравших одного из мертвецов, причем до слуха ее долетел хруст пальцев, с которых старались они стащить кольца. Бросившись, было в сторону в первую минуту, она тут же, однако постаралась совладать с собою, и, быстро вернувшись назад, долго и пристально вглядывалась, вся трепещущая, в лицо покойника.

Давно уже, объятый глубоким сном, непробудно спал весь лагерь. Пауна между тем все бродила по освещенному луною полю битвы, порою тихо окликая: – «Таннас! Таннас!» – и в ответ на ее оклики не раз раздавался слабый стон того или другого раненого. Но утолив глотком воды жажду раненого, молодая девушка каждый раз печально при этом качала головою и, тяжело вздохнув, шла дальше. Но вот мало-помалу начало светать, и все бледнее и бледнее становилась луна. Тут Пауна вдруг увидала, как что-то в нескольких шагах от неё блеснуло. Она подошла ближе и увидала тут одного убитого, который, разутый и полураздетый держал, стиснув в руке, на мизинце которой блестело кольцо, что-то такое, что на шнурке висело у него на шее, и так крепко были стиснуты его пальцы, что ограбившим его очевидно так и не удалось разжать их.

Пауна тотчас узнала кольцо и с восклицанием: «Таннас!» тут же свалилась без чувств возле мертвеца, лицо которого, изрезанное и залитое кровью, едва можно было узнать. Очнувшись минуты через две или три, она принялась бережно смывать кровь с дорогого ей лица, и, заливаясь горючими слезами, увидала при этом, что оба глаза и переносица рассечены одним ударом меча. Но при этом она заметила и то, что кровь из раны не переставала струиться. Убедившись таким образом, что возлюбленный её ещё жив, она поспешила смочить ему губы и затем платком кое-как перевязала ему рану. Раненый слабо простонал; но, услыхав, что кто-то зовёт его по имени, протянул руку и несколько раз провёл ею по лицу Пауны.

– Пауна моя! – чуть слышно пролепетали его уста, – Оставь меня, дай мне умереть: я лишился зрения, стал слепой, и более уж не человек на свете!

– Нет, нет, не говори ты так! – воскликнула Пауна. – Ты ведь мой возлюбленный и скоро – с Божьего соизволения – будешь моим мужем. Но теперь – ни слова, молчи!

После этого утра прошло еще много томительно-длинных недель, недель, в продолжение которых Пауна без устали ухаживала за больным Таннасом, ни днем, ни ночью не отходя от него, когда в один прекрасный день в деревню, свернув с большой дороги, вошли два путника: какой-то слепой в солдатской шинели и со знаком отличия на груди и молодая девушка, заботливо поддерживавшая слепого под руку, и со счастливою радостною улыбкой объяснявшая каждому встречному: «Это мой жених! Он доблестный воин! Вы видите, грудь его украшена знаком отличия!»

– А также и лицо! – вздыхая, добавлял Таннас.

Никогда еще не бывало свадьбы более грандиозной и веселой. Со всех окрестных сёл и деревень собралась на свадебный пир несметная толпа гостей, и не было конца их соболезнованию по поводу свадьбы красавицы Пауны со слепым калекою. Но Пауна, сияющая счастьем, с торжествующею улыбкой говорила всем:

– Я горжусь моим мужем. Он храбрый герой, и благодарю Бога, что сама здорова и сильна и стало быть имею возможность прокормить и его и себя.

Горную же вершину, которую видели объятой пламенем и, над которой стояло красное зарево, прозвали Piatra arsa – Опалённою скалою, так как и местные пастухи, да и некоторые альпийские охотники с клятвою уверяли, будто нашли они там совершенно обугленныекамни.