Евгения Изюмова - Дед Терентий и другие рассказы

А погибли они так. Прибежал, сказывали, Ванюшка к ним на делянку – пообедать принес. Старший быстро управился (а то не быстро управишься с двумя картохами?), да начали Степушка с Ванюшкой по лесу бегать, играться. Заигрались сыночки, не заметили, как сосна падает, ну, и… – Терентий дрожащими руками принялся скручивать «козью ножку», но табак сыпался на стол. Он бросил самокрутку, начал раскуривать трубку, а спички ломались в пальцах, вдруг ставших неловкими.

– Ну, и… придавило их обоих, – выговорил, наконец, насилу вытолкнул из себя горькие слова. – Старшего сразу насмерть, а младший еще неделю жил. Схоронила Анюта Ванюшку и слегла – сердце такой потери не выдержало. А дочку в городской детдом отправили. Брожу, значит, я по пустому дому, а тишина такая, что комар в кухне заноет – в комнате слышно. Представляю мысленно, как Анюта в доме колготится, как ребятишки балуются, а от всех мыслей гром в голове. И стало так тошно, ведь я – здоровый сильный мужик, всю войну прошел, один раз всего ранило. Жить бы да детей воспитывать, жену любить, а я – один. С тоски и горя запил. Из дома месяц не выходил, все подарки, что семье вез, спустил, из дома многое чего в другие руки за самогонку отдал. И вдруг мысль, как обухом по лбу: увидела бы Анюта меня таким – грязным, зачуханным, чисто леший, не человек. Небось, плюнула бы на меня, да и бросила. Нет, думаю, так дело не пойдет. Обыгался немного, прибрался в избе да в город поехал дочку искать.

Но вишь, как вышло: инвалид один в поселок до моего прибытия вернулся и сказал, что, мол, в госпитале до него Терентий Скворцов лежал да умер. Видел, дескать, фамилию на братской могиле. Так и про дочку мою в городе сказали: нет ни отца, ни матери. Ее какая-то солдатка себе взяла. Еще б не взять! Сказывали, девонька словно картинка писаная была. В общем, не нашел дочку.

Вернулся обратно в поселок. Чуть снова не запил, да вовремя одумался: ну, сопьюсь, скопычусь, а кто за могилками родными ухаживать будет? Устроился работать лесничим. Жить стал в лесу: там горе как-то легче переносилось. В поселке после войны много было баб-вдовух, а вот лучше Анюты никого не нашел. Хожу себе по угодьям и с женой разговариваю: вот, мол, Анюта, грибов нонче много, а вчера я зайца стрелил… Так я лет десять, а то и поболе, по лесу проблудил. Одичал совсем. Меня даже глухарем в поселке прозвали, потому что глухой ко всему стал. В поселок приеду, улицей иду, а людей не вижу. И душа моя заскорузла, съежилась.

И вот однажды прибилась к моей лесной избушке маленькая рыжая собачонка – отощавшая, полудикая. Увидела меня и ровно обезумела. Уж и прыгала-то вокруг меня, уж юлила. Оно и понятно. Хоть и не хозяин, а все-таки живой человек. Не знаю, как она в лес попала – в поселке таких собачек не было. Скорее всего, какие-то городские изверги в лес ее завезли, видно, надоела.

Ну, взял собачонку к себе. Назвал Розкой.

И, понимаешь, Розка душу мою вылечила! Прежде я по делянкам сутками мотался. Летом спал в шалашах, где ночь застанет, зимой – на заимках. А тут стал к ночи обязательно на кордон приходить, потому что там Розка меня ожидала, о ней надо было заботиться. Она совсем домашняя была, нечуткая, потому не брал ее в лес: зимой мерзла, а летом могла потеряться. Приду домой, начну раздеваться, а она в ногах вьется, лает, радуется, уж такая ласковая собачонка! Мало-помалу я улыбаться стал, разговаривать с ней. А та слушает, голову с бока на бок поворачивает, а глаза – та-а-а-кие внимательные. Жил у меня и раньше пес-цепняк, да о нем я так не заботился, как стал о Розке беспокоиться.

Года через два, зимой, я наткнулся на шатуна. Мне бы мимо пройти, не трогать его, раз он сам не задирается, а я, до сих пор не пойму, зачем шарахнул в него из двух стволов. Как вскинулся медведь на задние лапы – и на меня. Я попятился, в лыжах запутался и упал. А у медведя только сил и хватило, что на этот подъем. Упал, а все-таки пластанул меня по ноге.

Не помню, как до избушки добирался: где шел, где падал, – нога огнем горит, кровищи в валенок натекло – аж хлюпает. Ну, думаю, карачун тебе, Тереха, приходит.

В избе воды на керосинке нагрел, травы закипятил. У меня, знаешь, бабуся ведуньей слыла, кое-что мне рассказывала, так что в травах лечебных я разбирался и всегда много чего заготавливал с лета – и скрипун-траву, и подорожник, и мяту, и шиповник. Словом, жил в лесу, молился колесу, сам себя и лечил.

Ну, взялся я за ногу…

Штанина к ране присохла. Рванул ее, чтобы сразу боль перетерпеть, и упал без памяти. Очнулся, чую, будто кто-то рану мне смазывает. Гляжу, а это Розка ногу вылизывает. Я на нее – «кыш!». А она хоть бы что, лижет, и все. Тут я вспомнил, что собаки на себе любую страшную рану зализывают, потому говорят в народе – заживает как на собаке. Так и вылечился – травами, да еще Розка, неожиданная моя санитарочка, помогала.

– А теперь нашей Розки не стало, – Терентий глубоко вздохнул, а от дверей в сенцы раздался тяжкий вздох Валета.

Такое время подошло к Терентию – не видел старик впереди ничего нового, казалось, знал наперед, что с ним произойдет через час, день, месяц…

Жил дед одиноко, довольствовался малым, и потому главным в его жизни стали воспоминания, которыми щедро делился с посельчанами вечерними посиделками. Лишь о войне не любил вспоминать вслух. Не любил хвастать военными наградами, никогда не привинчивал их к парадному пиджаку, потому что награды для него вроде зарплаты за ратный труд – воевал хорошо, вот и «зарплату» получал соответственную. А рубли да червонцы на пиджак ведь никто не нацепляет. Но раз в году Терентий доставал награды из деревянной полированной шкатулки, сделанной собственноручно, раскладывал на столе и мысленно отправлялся в прошлое. Случалось это в День Победы, в самый почитаемый дедом праздник, ставший поминальным днем погибших друзей, жены Анюты и двух сыновей. Он не признавал поминальных дней, чтимых поселковыми старухами: для него таким днем был один-единственный в году – 9 Мая.

Дед Терентий облачался в парадный темно-синий костюм, сшитый из отреза тонкого премиального сукна, врученного руководством леспромхоза за ударную валку леса еще до войны. До ухода на фронт Терентий успел надеть новый костюм раза три, выглядел в нем, помнится, как сказала жена Анюта, словно киноартист Борис Андреев. А теперь костюм сидел на деде уже мешковато, лишь линия плеч по-прежнему оставалась четкой из-за жестких вкладок. Не будь их, сразу обозначилась бы стариковская худоба. Переодевшись, дед подходил к зеркалу, потускневшему местами от времени, вглядывался в постаревшего себя, приглаживал снежный ежик на голове и с грустной иронией произносил:

– Ор-рел!

Затем Терентий накрывал стол белоснежной скатертью, ставил припасенную поллитровочку, пару граненых стопок и две голубые фарфоровые чашки, нарезал закуску – хлеб, сало, соленые огурцы, выкладывал в тарелку соленые груздочки, наливал в графин клюквенный морс, сыпал конфеты в стеклянную, «под хрусталь», вазочку. Полюбовавшись сервировкой, доставал заветную шкатулку и усаживался за стол, аккуратно наливал водку в стопки – ровно боевые сто грамм. Нет,не был пьяницей, но уж такой это день особенный – День Победы, грех не выпить за помин душ, улетевших в даль неведомую.