Мишель Кастильо - Танги

Все началось с пушечного выстрела. В Испании вспыхнула война. Но у Танги сохранились об этих годах лишь кое-какие смутные воспоминания. Ему запомнились длинные, застывшие на месте очереди возле магазинов, черные от дыма остовы домов, трупы на улицах, дружинницы с винтовкой за плечом, останавливавшие прохожих и проверявшие документы; он помнил, что не раз ложился спать на пустой желудок, просыпался под жалобный вой сирен и плакал от страха, когда на рассвете дружинники стучали в двери домов…

По вечерам он слушал, как его мать выступала по радио. Она говорила, что «счастье, которое отнимает счастье у других, несправедливо», и Танги верил ей, потому что она никогда не лгала. Часто, слушая ее, он плакал. Он не понимал, о чем она говорит, но знал, что она права, — ведь это была его мама.

Танги часто ходил в парк «Ретиро». Он бывал там с няней. На улицах ему приходилось останавливаться и поднимать сжатый кулак, когда мимо проходила похоронная процессия.

В парке стояла большая пушка, которую называли «дедушкой». Вначале республиканцы не умели с ней обращаться, и случалось, что снаряды попадали в их собственные войска. Пришлось дожидаться приезда русских техников, которые научили испанцев наводить пушку. Жители Мадрида приходили поглядеть на нее вблизи. Все любили «дедушку»: он защищал город от фашистских орудий. Мадридцы чуть не кричали от радости, когда слышали ночью, как его густой рев отвечает на лай вражеских пушек.

Танги любил мать сильнее, чем обычно любят матерей мальчики его возраста. Он не знал отца и смутно чувствовал, что его мать очень одинока. И он старался «быть мужчиной» и поддерживать ее… От первых лет жизни у него сохранилось лишь смутное чувство тревоги, которое со временем еще усилилось. Его «настоящие воспоминания» начались с холодной ноябрьской ночи 1938 года, когда ему было пять лет.

Мать разбудила его перед рассветом. Она обняла его, приласкала и сказала: «Мы проиграли войну, и нам надо уезжать». Из глаз ее катились слезы.

Танги был огорчен. Он не понимал, как это его мать, такая добрая, всегда защищавшая бедняков, могла «проиграть войну». Но он ничего не спрашивал и молча дал себя одеть старой няне, которая тоже плакала. Вдали «дедушка» по-прежнему отвечал фашистским пушкам.

Они отправились в Валенсию на машине. Танги положил голову на грудь матери. Теперь ему было хорошо.

Вокруг нависла странная тишина. Взрослые говорили мало и только шепотом. Мать его все плакала. Она спросила у сопровождавшего их друга, не могут ли фашисты перерезать им дорогу и всех арестовать. Но их опасения были напрасны: они добрались до Валенсии целы и невредимы.

Здесь Танги предстояло сесть с матерью на пароход, идущий во Францию. Как и в Мадриде, в городе и в окрестностях палили пушки. В порту тысячи жителей ожидали на пристанях. На рейде стояли суда под всевозможными флагами. Люди, усевшись на чемоданы и узлы, терпеливо ждали. В толпе было много детей, женщин и стариков; кое-где на носилках лежали раненые.

Ждать пришлось очень долго. Танги целый день простоял возле матери. Он устал и проголодался, но не плакал. Ведь он считал себя мужчиной, а мужчины не плачут. Он с грустью смотрел на плачущих людей, они казались такими же голодными и усталыми, как и он сам.

Когда наступил вечер, они наконец взошли на борт. Мать Танги попрощалась с провожавшим их другом. Она умоляла его уехать вместе с ними, но тот об этом и слышать не хотел. Когда на пароходе убрали якорь, он поднял вверх сжатый кулак и крикнул: «Счастливый путь, товарищи! Салют!» «Беженцы» тоже подняли кулаки и запели гимн «Negras Tormentas» [1] «Вихри враждебные» (исп.) . . А Танги уткнулся лицом в материнскую юбку. Он не хотел смотреть на огни, мелькавшие на берегу, — робкие огни его родины, и видеть, как они постепенно меркнут вдали. У него было тяжело на сердце. Вокруг слышались рыдания, и он по-прежнему не мог понять, что с ними происходит, почему они проиграли войну и как они ее проиграли.

Путешествие тянулось долго. Судовой повар дал испанцам поесть. Пароход был английский, а повар оказался негром. Танги подружился с ним и перенял у него несколько английских слов. Он с гордостью спрашивал капитана: «How do you do?» А капитан пожимал ему руку и отвечал: «All right, boy! How are you?» [2] «Как поживаете?» — «Очень хорошо, мальчик. Как дела?» (англ.) . Но на этом разговор обрывался. Больше Танги ничего не знал.

Путешественники приободрились. Они говорили о Франции и называли ее страной свободы. Танги радовался. Он не знал, что такое свобода, но мать сказала ему, что во Франции нет войны и что там едят вволю.

В Оране они сошли с английского парохода, чтобы пересесть на другое судно. Вместе с матерью Танги ходил по узким улочкам, где было множество лавок; торговцы показались ему невоспитанными: они говорили все разом. Мать купила ему коробку оловянных солдатиков — красивых кавалеристов в ярких плащах, с тюрбанами на голове.

Они переночевали в Оране, в прекрасной комнате с ванной. Танги был счастлив и решил, что Франция, должно быть, хорошая страна. В этот вечер мать сказала ему, что он француз, как и его отец, покинувший их незадолго до начала войны в Испании. Оказывается, у нее были с отцом какие-то «разногласия», она порвала с обществом, в котором выросла, и со своей родовитой семьей и встала на защиту бедняков. Этого отец Танги не мог понять. Но мать взяла с Танги слово, что он будет ласков с отцом.

— Ты должен быть приветлив с ним. Ведь он твой отец. К тому же он может нам помочь. У нас там никого нет, кроме него… — Помолчав, она прибавила другим тоном: — А он, наверное, будет гордиться тобой. Ведь вы похожи друг на друга как две капли воды.

Танги ничего не отвечал. Ему совсем не хотелось быть приветливым с отцом. Он понял, что отец бросил его мать в Испании, в самый разгар войны, и даже отказался вызвать ее к себе. Он считал такое поведение подлым.

Вторую часть пути они плыли на французском пароходе. На очень большом судне с удобными каютами. Пароходная прислуга была вежлива и предупредительна. Кругом только и слышалось: «пожалуйста», «благодарю вас». Танги решил, что французы — люди очень любезные. Его радовала мысль, что он француз, как и отец, и он спрашивал себя: на что она похожа, эта Франция?