Марина Москвина - Не наступите на жука

Тут явился Юрин друг Золототрубов в просторном пальто и белом кашне, удивительно напоминавшем вафельное полотенце. Это элегантное кашне в сочетании с красной физиономией производило впечатление, будто Золототрубов только что из бани.

— Кита будешь?

— У меня аллергия на рыбу, — сказал Золототрубов. — Меня даже поцелуешь после рыбы — всего раздувает.

— Кит не рыба, а млекопитающее, — заметила Шура.

Золототрубов на нее и не взглянул. У него такой вкус — ему нравится все необычное. Театральный человек, работает осветителем в Театре Пушкина. Он таскал с собой Юрика на все репетиции одного спектакля — «Романьола».

Юрик устроится около прожекторов и разглядывает зал — режиссер за маленьким столом, лампа с козырьком, немного зрителей.

Мелодии из спектакля Юрик подобрал на своей гитаре и вечерами во дворе на скамейке пел по-итальянски: «Се риди примавэйро…»

В спектакле песни исполнялись на итальянском языке. Они с Золототрубовым запомнили их на слух, перевирали, но пение звучало внушительно. Юрик все мечтал спеть это настоящему итальянцу — проверить, поймет он или не поймет?..

— Сегодня наш спектакль, — сказал Золототрубов. — А Сергей уехал на гастроли.

— Какой Сергей? — спрашивает Юрик.

— Гитарист.

— Ну и что?

— Я поклялся, что приведу замену. Тебя.

— Меня?

— Только спокойно, — сказал Золототрубов. — Брякнул. Из-за него отменяли спектакль. А я вспомнил про тебя и брякнул. Сам не ожидал, что так ухватятся. А они: «Молодец! — кричат. — Не подведешь?!» Я: «Железно». Ты ведь играешь все это!

— Но как?! — кричит Юрик. — Трын-брын! Там же надо профессионально!..

— Подрепетируешь! — сказал Золототрубов, хотя репетировать было уже некогда. — Как говорит мой папаша: «Если ты грамоте разумеешь, пиши стихи, если ноты — пиши песни. Жить как человек — говорит мой папа, — значит постоянно творчески преобразовывать мир».

Женька была знакома с Золототрубовым-старшим. Всю жизнь работал он лаборантом, исследуя внутренность крыс-пасюков. Но душа его обитала в других сферах. Он сочинял музыку, которую могли слушать только несколько очень сильно любивших его людей, ну и что? Он фотографировал, писал книгу кулинарных рецептов, диссертацию о птицах, хотя никак не мог ее защитить, так как имел чудовищную дикцию и физически был не в состоянии сдать экзамен по английскому языку.

— Неугомонным обязан быть человек, — продолжал Золототрубов-младший. — Ведь и я плечом к плечу с папой исследовал пасюков. А сейчас? Театральный деятель, человек искусства!

— Вы так важничаете все, ребята, — сказала Шура.

— Это просто чтоб держаться достойно, — говорил Юрик. — Каждый нос задирает из последних сил.

— Поднатужишься, — подбадривал его Золототрубов.

— Что?! — Юрик, услышав это слово, прямо рухнул на диван.

А у Юрика была одна отличительная черта: ни у кого такой нет среди родственников. Лежит Юрик на диване, и все вокруг — полотенце, сумка, гитара, телефон, — все, что хоть как-то касается Юрика, дрожит в такт биению его сердца. Просто страх божий!

— Считаю до двенадцати, — сказал Золототрубов. — Если ты не встанешь…

— Считай. На двенадцатый раз я превращусь в пасюка.

— Юрик, — вдруг сказала Шура, — сыграй, а? Ну что тебе стоит? Я НИКОГДА В ЖИЗНИ не была в театре ВЕЧЕРОМ…

Что-то переменилось в ходе этой истории, когда она так сказала. Юрик и не думал соглашаться, атмосфера по-прежнему была накалена, но в глазах бывшего исследователя крыс, а ныне человека искусства тихо затеплилась надежда.

Юрик встал. Он скрылся в стенном шкафу и вышел оттуда в костюме «тройка» строгой расцветки колорадского жука.

День закручивался, сжимался, как пружина.

— Помнишь, Юр, подъезжая к театру (когда давали «Романьолу», там всегда была дикая толпа!), ты сказал: «Я сейчас как человек, у которого в бане украли вещи. И он не знает — то ли у банщика простыню просить, то ли звонить родственникам, то ли самому у кого-нибудь свистнуть».

— Не дрожи! — буркнул Золототрубов. — Ты идешь к славе.

Организовав Шуре с Женькой контрамарки, он с Юриком пропал за дверью служебного входа.

Шура с Женькой не растворились в публике, занимающей места, согласно купленным билетам, шнырявшей кругом, покупающей программки, фамилии которых им, непосвященным, почти что ничего не говорили.

Иначе чувствует себя контрамарочник, не важно, кто оставил ему пропуск — исполнитель главной роли, рабочий сцены или дежурящий за кулисами пожарник. От первой минуты и до получения пальто в гардеробе его распирает гордое сознание причастности ко всему, что происходит в театре.

У потолка на балконе слева возился с фонарями Золототрубов.

Справа над сценой завис в ложе музыканта Юрик. Он старался незаметно вписаться в обстановку, поэтому не слишком-то махал в ответ Женьке и Шуре, можно даже сказать, вообще не махал.

Да и Золототрубов им тоже не махал.

«Те еще чувихи, — думал он, поглядывая на них с высоты. — В одинаковых платьях. Покусанные какими-то комарами».

Зато Женька с Шурой махали — за четверых! То одному! То другому! Да! Они обе в байковых платьях веселенькой интернатской расцветки. И они правда покусаны комарами! Комары круглый год обитали у них в интернате в подвалах, а по ночам совершали на спящих свирепый налет! Но ведь это пустяк. Кто станет обижаться на ерунду, когда ты, Юрик, над сценой, и спектакль еще не начат.

Второй звонок. Юрик проверил звукосниматель на гитаре. Подключился к динамикам. Третий звонок. Медленно гаснет свет. Золототрубов направил на занавес лунный луч. Юрик потихонечку начал пролог — грустный-прегрустный. На просцениум вышла Доменика в черном покрывале: «Диду э гвори амальяти, профинандо де круну…» Такие слова или что-то похожее говорила она под музыку. Занавес открылся, и августовское солнце, как настоящее, ворвалось в зрительный зал.

Все начиналось ликующе — крестьяне танцуют на празднике урожая. Сейчас Чечилия будет петь под гитару Юрика свою сумасшедшую тарантеллу. А теперь вальс. Юрик играет его для Чечилии и Микелле.

Микелле — художник. Он любит Чечилию. Но над их любовью сгущаются темные силы. Холодные мурашки бегут по спине, когда Доменика отстраняет руку Чечилии: «Нет, я не буду тебе гадать…» И волосы шевелятся от страшного пророчества старухи: «Им обоим смерть на Горбатом мосту!»

Бедная Шура, не выдержав накала страстей, начала в голос икать.

— Не обращай внимания, — шепнула она Женьке. — Я всегда от волнения икаю.

Негодующее шиканье раздалось за их спинами, но тут не грех было заикать и более искушенному театралу: Микелле убили, Чечилия на Горбатом мосту произнесла свою последнюю реплику: «Я хочу быть красивой. Микелле любил, когда я была красивой. И я хочу, чтобы вы запомнили меня ТАКОЙ!!!»