Марина Москвина - Не наступите на жука

Юрик жахнул по струнам! Как он их не оборвал?! Он играл как бешеный, а Чечилия плясала и пела, и автоматная очередь обрывала ее песню и его игру…

Опустился занавес. На черной сцене в лунном круге Доменика говорила свои непонятные роковые слова.

Аплодисменты! Что буря — это был ураган. Актеры раз девять выходили на поклон!.. А над ложей музыкантов торчала одна Юрина макушка. Он там пригнулся и сидел не шелохнувшись. Но весь театр, сам того не замечая, вздрагивал от каждого удара его сердца.

Часть зрителей скворчала носами, остальные стояли какие-то пришибленные. И все же в этом спектакле было что-то чертовски праздничное, хотя в результате там, прямо скажем, никого не осталось в живых.

К тому же в антракте Женьке с Шурой удалось посетить буфет.

Прямо из гардероба они рванули за кулисы. Кинуться к Юрику не кинулись: он был очень занят. От совершенно лысого человека по ведомости Юрик получал гонорар.

Зато так близко, чуть не задев Женьку с Шурой, прошли мимо Чечилия, Микелле, Доменика! Женька и Шура со всеми поздоровались, ни одного не обделили приветом. Шура опять начала икать! Золототрубов готов был сквозь землю провалиться…

Но уже на улице воцарилась такая атмосфера единения! Золототрубов, довольный и важный, шагал по Тверскому с папиросой в руке, как солдат с маленькой горящей сабелькой.

— В искусстве, Юрок, — покровительственно говорил он, — надо ставить себе задачи невыполнимые. Если ты добился успеха, преодолел — значит, ты гений.

Подошли к фонтану, а фонтан не работал. Юрик говорит:

— Что такое? Фонтан не работает.

И фонтан заработал.

Все так возбудились, оттого что он заработал. Золототрубов даже предложил всем вместе сфотографироваться.

Очень тепло прощались. Чуть ли не целовались. Но Женька и Шура вдобавок к жареному киту, за которого и впрямь трудно поручиться, что он не рыба, стрескали в театре по бутербродику с селедкой. Золототрубова после рыбы целовать воспрещалось.

— У меня такой день сегодня, — сказала Шура, укладываясь спать. — Я буду вспоминать его всю жизнь.

А Женька подумала: «Как человек не чует своей беды».

Когда Женька поступила в университет, в летние каникулы она поехала в экспедицию поваром. Раз поздним вечером ей дали самой за рулем проехаться на мотоцикле. Она мчала по шоссе. Мотоцикл красный, «Ява-100»! Ни повернуть, ни остановиться, только дуть вверх по сопке на третьей скорости. Луч режет ночь, вихрь, шквал, лес вскипал по обочинам дороги, дымился поток в канаве!..

Что там за пляшущий огонек на макушке сопки? Костер? Звезда? Сердце бьется в ушах, и вздрагивают от его ударов полчища спящих жуков-стригунов. Звезд на небе! Хватай — не хочу! И совершенно очевидно, что этот день, вернее, ночь, миг! — счастливейший в ее жизни!

В это время в Москве наступало утро.

Утро, когда у Женьки не стало Юрика.

Будучи ночвосом, Федор Васильевич Прораков случайно попал на педсовет. Обычно он не посещал такого рода мероприятия. А тут, разыскивая Галину Семеновну Оловянникову — ему надо было ей кое-что передать, — заглянул в учительскую. Ну и решил из любопытства поприсутствовать. Слово имела как раз Галина Семеновна.

— Я педагог стреляный, — докладывала Галина Семеновна. — Знаю детей как облупленных. С места встал, заорал, обзывается, толкается, плюется, дерется… Ребенок есть ребенок. Но негр Отуко — тихий. Он тихой сапой уходит весь в себя и на литературе! Рисует голых женщин.

С этими словами Галина Семеновна выложила на зеленое сукно длинного, как баржа, стола альбом Фреда.

— Ну-ка, ну-ка! — потянулся к альбому трудовик Витя Паничкин, молодой человек средних лет, которому принадлежали крылатые слова: «Урок труда — это адский труд».

Однако пока он тянулся, боковым зрением уловил, что все как-то не по-хорошему напряглись. Словно резинка, когда ее потянешь, а потом отпустишь, Паничкин сел, метнув молниеносный взгляд на сиденье стула. Эту полезную для педагога привычку привили ему его воспитанники, коварно и регулярно мазавшие стул Вите Паничкину мелом.

— Я только выяснить, — сурово сказал Витя, — каких стервец рисует женщин — русских или негритянок.

— Голый есть голый, — справедливо заметила Галина Семеновна. — И это не важно, товарищи, какого он цвета.

Деловито хмурясь, в торце стола восседал директор Владимир Петрович. Над ним чудо как хорошо ветвились оленьи рога, прибитые гвоздями к стене учительской.

Альбом лежал на сукне, как заминированный.

— Вам кто его дал? — спросил Григорий Максович.

— Сама взяла, — сказала Оловянникова. — Я забрала его из парты Отуко.

А надо вам сказать, что в интернате не носили вещи в портфелях. Тетради, учебники, разные твои принадлежности хранились в классе в парте с огромной крышкой во весь стол. И все там оставалось, когда ты уходил обедать, спать или гулять.

— Стало быть, уважаемая Галина Семеновна, вы его… этот альбом… я извиняюсь… украли?.. — скороговоркой выпалил Григорий Максович и сделал такое горькое лицо, будто он ее сейчас укусит.

Тук-тук-тук. Владимир Петрович побарабанил по столу дыроколом, призвав этим стуком собравшихся держаться в границах учтивости.

Чтобы смягчить удар, нанесенный Галине Семеновне, в сущности добрым, но нервным Григорием Максовичем, Владимир Петрович в двух словах отметил выдающуюся педагогическую деятельность Оловянниковой, направленную на оздоровление морального климата в интернате.

— Хотя, — веско добавил Владимир Петрович, — изъятие предметов личного обихода без спросу не очень хорошая форма работы, допустимая в самом крайнем случае.

— Это трескотня все, — сказала Галина Семеновна, имея в виду наскок Григория Максовича. — Вот они, Фредовы почеркушки!

И она взметнула над головой альбом.

Россыпь белоснежных женщин явилась взору педагогического совета. И все — от миниатюрных, с ягоду смородины, до размашистых, в лист, — были взгромождены Фредом на высокий постамент.

— Характерный силуэт, узнаваемый, — раздался в гробовой тишине глас преподавателя по рисованию Роберта Матвеевича Посядова.

С пузцом, в узорчатом пестром свитере, солнечно волосатый, глаза синие, лицом белый!.. У него привычка была подхохатывать. Как японец, который и о печали сообщит с улыбкой, чтобы тебя поменьше расстроить.

Так, неуместно подхохатывая, Роберт Матвеевич сказал:

— Моцартовский полет! Абсолютная раскрепощенность! Пульсирующая линия! Главное, почти нет случайностей. Каждая закорючка несет в себе жизнь.

— С таланта, Роберт Матвеевич, большой спрос, — не дрогнула Оловянникова. — Пускай Фред Отуко изобразит русскую природу, вид интерната или натюрморт.