Марина Москвина - Не наступите на жука

— Я мужчина бурный, — говорил Давид Георгиевич. — Если что меня губит, так это темперамент.

Хотя темперамент губил не его, а Верку. На невыученные арии он отвечал кулачной расправой, как английский моряк. Ему казалось, что человек Возрождения должен воспитываться чисто средневековыми методами.

— Всех великих мастеров в детстве били галошей, — заявлял Давид Георгиевич.

Жена его, тетя Дора, была музработником в детском саду. Орунья! Ее крика самые крепкие нервы не выдерживали.

— Как ты смеешь сидеть в моем присутствии?! — кричала тетя Дора на Верку.

— Зачем вы все время шумите? — спрашивали соседи.

— У меня голос для большой аудитории, — объясняла им тетя Дора.

Знакомых Верке родители выбирали в зависимости от интеллекта.

— Интеллектуально она тебе по щиколотку, — сказал Давид Георгиевич о Шуре Конопихиной, когда та по приглашению Верки явилась к ним в гости на обед. Вторичное приглашение получали только те, кто интеллектуально достигал Верке пояса или плеча.

Верка не была подругой Жени. Она вообще ничьей подругой не была. Думала она всегда только о себе. Человек очень бережливый: съешь ты у нее два пирожка, и она у тебя ровно два. Никогда ничего не подарит. «Зачем, — говорила она, — я буду дарить просто так, когда можно обменяться. Мне папаша за это холку намнет». А если ей было выгодно, прямо скажем, она могла выдать тебя с головой.

Но когда Верка однажды ближе к ночи сказала: «Я домой не пойду. Выстрою шалаш и спасусь от холода», Женька с Шурой сдвинули кровати и положили ее спать с собой в серединку. Ей даже вышло теплее всех: если на троих два одеяла, тому, кто в середине, достались оба.

— Жень! Шур! — шепчет Верка часа в два ночи. — Боюсь, меня дома укокошат. Давайте моим позвоним?

Телефон в кабинете директора — закрыт. Автомат — на улице. Пальто заперты в раздевалке. Поэтому ренессансный человек, смалодушничав, остался в спальне, а неренессансные Шура с Женькой в ночных рубашках, завернутые в одеяла, двинули в школьный корпус, к единственному незапертому главному входу.

Оказывается, ночами по лестницам и коридорам, по длинному переходу из спального корпуса в школу, во всех углах и закоулках интерната гуляли ветры.

Шторы бьются на ветрах, заполаскивают тяжелые гардины с изображением кокосов, и даже толстые одеяла на Женьке с Шурой норовили надуться и парусить.

Когда Женька — большая уже, перед отъездом, зашла попрощаться с Юриком, а у него почему-то кругом — распахнутые окна.

Ее ждали внизу. «Женя!» — кричали. Голосили на весь двор.

Мы обнялись, у тебя в квартире был жуткий сквозняк, я и ты — я запомнила — стояли на пороге. Мы виделись тогда в последний раз.

Это потом пришло, позже — вот обнимаешь кого-нибудь родного, и такое чувство, что люди вроде облаков: дует ветер, гонит их, они меняют очертания, летят, раскалываются, рассеиваются и тают.

Женька с Шурой выбрались из интерната. Выпали как из гнезда. Туловище с головой в одеяле, а ноги снаружи — мерзнут.

Расчерченный белыми линиями асфальт непосвященному казался бы загадочным, как рисунки в пустыне Наска. А это чтобы удобней строиться. Мы в интернате то и дело строились. Строем ходили, пели — в хоре, жили — стаей, попробуй кого из нас тронь!..

Липы, черные, голые, у спальных корпусов — выше крыши! Возле одного фонаря листья с ветки не опали, последние держатся, им хватает его тепла.

Окно хлеборезки. Там всегда запах хлеба какой-то волнующий. Машина, которая резала хлеб, часто ломалась, поэтому на дощатом столе всегда наготове лежал длинный нож с пластмассовой синей ручкой. Нож в хлеборезке — ровесник интерната. Этот же самый нож на дощатом столе — он там и теперь. И там, над ящиком для горбушек, висел плакат: «Кто хлебушком не дорожит, тот мимо жизни пробежит!» Горбушками народ набивал карманы и ел их на ночь или на прогулке.

Женька несла в кулаке монетку. Денежку — позвонить. Идешь с ней, например, по Москве, несешь ее в варежке, и каждый телефон-автомат тебе друг. В любой заходи, в любом можно услышать чей-нибудь знакомый любимый голос. Но не болтать, не рассусоливать, а просто радостно сказать: «Привет! Как жизнь?» Ну что-то в этом духе. А можно даже не звонить. Просто нести в кулаке, в теплой варежке, и голос, и разговор, и звук звонка в чьем-то милом твоему сердцу доме.

Женька с Шурой забрались в телефонную будку.

— Давид Георгиевич? Это Женя. Вера в интернате. А вы ее сдали бы насовсем! У нас шефы — автобаза, и в тесной дружбе с нами московский рыбокомбинат…

Давид Георгиевич молчал. Бывает такое молчание — гробовое. Когда человек прекращает шевелиться и дышать.

— У нас есть свой лагерь. Уголок швейцарский, — сказала Женька. — К нам и комиссии приезжают. «Знаете, — говорят, — что у вас интересно? Входишь на этажи, и туалетами не пахнет».

Светофор на перекрестке с зеленого переключился на желтый. Потом он с желтого переключился на красный. Как будто вспыхнул над перекрестком глаз Давида Георгиевича Водовозова. Трубка стала ледяной. Она отмораживала ухо. И трубка произнесла каким-то слишком тонким голосом:

— Если у вас, у подкидышей приютских, родители — кукушки, то я от своей Веры не отступлюсь!

В ту же секунду ночь отодвинула его слова. Это будет разговор назавтра забытый, но запомненный навсегда.

В полнеба вкруг луны — гало!.. Круги светили страшно ярко, особенно там, где они пересекались. В крошечном огоньке телефонной будки — два белых кулька: одеяла-то в пододеяльниках! Два кокона, две сахарные головы, два белых предвестника снегопада.

Снег был уже в пути. Им пахло. Слышалось его дыхание.

Из телефонной будки Женьке и Шуре виднелась Дорога. В большой мир. В новую жизнь. Такая общая, изинтернатская, у каждого своя. По этой Дороге — что удивительно — шел их одноклассник Рома Репин. И — что удивительно — вел пса терьера. Рома вел черного терьера в старый гараж за помойку.

«Зачем Роме пес? — подумала Женька. — А! Это им для спектакля».

Там, в гараже, ночвос Прораков ставил со старшеклассниками какой-то спектакль.

Достаточно было одного часа, чтобы наступила зима. И точно — в эту ночь выпал первый снег.

Подъем в интернате Женька терпеть не могла. В спальнях над дверью были привешены динамики. В семь утра в радиорубке врубали бешено жизнеутверждающие песнопения. Первой шла песня про футбольный мяч: