Георгий Юдин - Птица Сирин и всадник на белом коне

Ах, как захотелось Егорию разбежаться, замахать сильно руками и полететь вместе с ними в родные свои Дворики, где ждут его не дождутся и бабушка, и жена, и дети, и даже кот Терентий; где в речке Веселке теплыми ночами голубые русалки тихо плещутся, а в сосновом бору хромой леший в дупле кряхтит.

А в избе за печкой маленький домовой затаился, по ночам озорничает, ложки и веретена прячет, и, если ему «бороду не завяжешь», лыком ножку стола не обмотаешь, ни за что не отдаст, что спрятал.

А петух Петька каков! На заборе никогда не кукарекает, а только на крыше. С самого конька как гаркнет во всю моченьку, куры со страху приседают, а потом крылья свои огромные расправит и вниз орлом бросается, зелеными и красными перьями, как Сирин сказочный, на солнце сверкает. А может, он и есть Сирин, только в петуха заколдованный?

Дворики вы мои, Дворики!..

В тот день, когда Егорий белых лебедей увидел, твердо решил уйти из Москвы домой. Но прежде стены в храме расписать надо. Нельзя дело на полпути бросать, артель и Никодима подводить.

Лука с подмастерьями уже все что надо в торговых рядах купили и на телеге во двор привезли, а 150 бочек старой, десятилетней выдержки извести купцы из далекого Ростова доставили.

Все покупки Лука в свою хозяйственную книгу старательно записал:

«Из шубного ряда за выделанную овчину для протирки левкаса дано 3 алтына 2 деньги.

За бокан темно-красный из голландского жука кошениль дано 11 рублей 17 алтын 2 деньги.

Было куплено к стенному письму 300 штук свежих яиц. Денег дано 56 алтын.

Куплено на 100 кистей щетинных свиной щетины 15 фунтов по 6 алтын 4 деньги и на тонкие кисти хвостов беличьих четверть».

Загодя, пять недель назад, лен замочили и растрепали на волокна, а теперь в жгуты его скрутили и нарубили мелко. Без льна известковый левкас растрескается.

Тогда же, во дворе, в больших ямах — творилах — смешали известь с водой, песком и льном и каждый день деревянной лопатой перемешивали.

А Никодим работу меж мастерами распределил.

— Мирон! Возьми Гришку и Ондрюшку, и сбивайте леса под самый купол. Да гляди у меня, чтоб крепко было! Не дай Бог, кто сверзится, не жди пощады тогда.

— Вот привязался-то, — ворчит Мирон, — уж и так надвое разрываюсь, а он все талдычит, почему не на четверо.

— А ты, Егорий, с Истомой и Никифором берите полутесовые гвозди и меж кирпичей нечасто вбивайте, да чтоб шляпки на два пальца от стены отстояли.

— Зачем это, Истома? — тихонько Егорий спрашивает.

— Да чтоб левкас со стены не сползал.

Наконец через неделю, когда левкас в творилах поспел и леса под купол поднялись, приказал Никодим опять всем в бане грехи смыть и в чистом прийти.

Утром, когда артель собралась в храме, Никодим, помолившись, приказал:

— Начинайте, с Богом, левкасить. Да не забудьте стену водой облить, а то не пристанет.

Принялись мастера с самой верхотуры, с купола, стену ковшами поливать и левкас толстым слоем класть, железными лопаточками разглаживать. Когда первый слой высох, велел Никодим краскотерам краски творить.

На больших гладких камнях смешивали они сухие краски с водой и желтком и растирали много часов.

На третий день забрался Никодим на самый верх в купол и кричит оттуда:

— Подымайте сюда три лохани левкаса! Да аккуратно ступайте, больно шатучие леса Мирон сработал!

— Да держится ведь! — огрызается Мирон.

— Как корова на седле, — сердито ворчит Лука. — Ну-ка посторонись.

Втащили тяжелые лохани наверх.

— Кладите второй слой потоньше и в два моих роста, более не надо.

— А почему так мало? — удивляется Егорий.

— Потому, что писать только по мокрому можно. Краска с известью свяжется, будет прочно и вечно. Сколько успеешь сразу написать, столько и клади левкаса. А по сухому писать станешь — все отвалится.

Как только купол залевкасили и овчиной до блеска загладили, Никодим, не мешкая, знаменить начал. Смело и скоро огромный лик Христа одной линией жидкой красной краской нарисовал.

— Наводи, Егорий, графью ножом. Да не стой ты столбом! Сохнет же! До обеда записать надо, — торопит Никодим.

Прорезал Егорий в мягком, как тесто, левкасе линии по рисунку, а Никодим санкирь составил — краску зеленовато-коричневую, для лика и рук.

— А не темноват лик-то будет? — осторожно спрашивает Егорий.

— Так я его потом охрой и белилами высветлю! В стенописи, запомни, завсегда от темного к светлому идти надо. Эх, кабы и в жизни так было, — вздыхает, — темного бы поменьше, а светлого побольше. Не идет у меня из головы, что царь с Новгородом сделал. Кочевники дикие и то так не лютовали… Ну, погоди, ирод, — яростно шепчет, — проклянет тебя ужо Господь! Скоро, скоро в аду сатанинском корчиться будешь!

Полосанул кистью сильно в последний раз, как черту под приговором поставил, и отошел в сторону. А из купола на Егория такие страшные глаза, черные и яростные, глянули, что отпрянул он в смятении.

«Если на меня Господь так глядит, — крестится, — то царю-душегубу лучше и не входить сюда. Испепелит!»

Все жаркое лето расписывали мастера высокие прохладные стены, крутые своды, арки и паруса храма.

На тех стенах, где однажды ночью Никодим одному ему видимые фрески свечой знаменил, появились тихие, задумчивые ангелы в голубых, розовых и нежно-сиреневых одеждах. И стояли они не поодиночке, а среди простых смертных, которые под их защитой мирно пахали, сеяли, жали.

А на самой большой стене, против алтаря, где Никодим свечой ночью кого-то неистово разил, запылал багряным огнем Страшный суд.

Жутко было стоять перед этой стеной. Мороз по коже продирал, видя, как летят проклятые Христом грешники в бушующее, злое пламя, как гудит оно и рвется наружу из бездонного ада, где черные, оскаленные черти тащат железными крючьями орущих от страха и боли грешников к самому сатане. А сатана с красными звериными глазами хватает их острыми, кривыми когтями и бросает в свою зубастую, ненасытную пасть.

Однажды зашел в храм тот самый офеня, что Егория в Москву привел.

— Ухожу, — говорит, — от беды на север. Опять степняки с Крыма к Москве прут. Били их, били, да, видать, им еще охота.

А когда попрощался и к дверям пошел, уперся в Страшный суд, тут и рухнул на колени.