Сергей Корзинкин - С первым открытием, Костик!

Поймал я соню, когда мы отдыхали на опушке среди орешника. Увидела она нас — и с ветки на ветку. А я — за ней. Ухватился за куст, на который она села, и давай трясти его. Соня — на другой, я к нему и опять трясу. Вцепилась соня в веточку, да не удержалась — и вниз! Тут я ее быстро накрыл кепкой.

Принесли мы соню домой, и стала она жить у нас в комнате. Вечером легли все спать: свет погашен, окна занавешены. Тихо-тихо.

Вдруг слышу, кто-то зашуршал: чышш, чышш, чышш… Я удивился. Встал с постели, лампу зажег — никого нет. Заглянул под стол, под кровать — никого.

Только свет потушил, лег, опять: чышш, чышш… Снова встал. И снова никого. Мне даже страшновато стало: кто это у нас завелся?

На другую ночь — все то же. Хоть и боязно, но я решил узнать, кто это спать не дает.

Вечером взял карманный фонарик, погасил свет, сел на кровать и жду.

Вот у окна раздался шорох. Включил фонарик, все окно осветил. Гляжу, на занавеске соня. Бежит вверх быстро, занавеска у нее под лапками только «чышш, чышш…»

Кормили мы зверька сперва лесными орехами. Но соня больше любила кедровые. Я попросил папу привезти их из Москвы. Насыплешь орешки на блюдце и оставишь на ночь на столе. Утром все орехи на месте, и кажется, что целые. Но это только кажется. Разгрызешь один — пустой, другой — тоже пустой. И так все, кроме гнилых.

Это соня их так ловко ела: зажмет орешек передними лапками и грызет. Сделает в скорлупке маленькую дырочку и через нее зубами ядрышко достает. Скорлупка будто целая, а внутри орех пустой.

А по вечерам соня помогала папе работать. Сядет он за стол, бумагу разложит, чернильницу откроет и пишет. Вдруг «чышш, чышш…» — соня уже на столе. Устроится поудобнее и следит за папой. Отец опустит ручку в чернильницу, а соня не пугается, не убегает.

Устанет папа и на соню глядит. Это ему отдых. Отдохнет и снова работает.

Осенью стала пропадать соня. Бывало, все вещи перевернем. Ведь соня зверек маленький, а вещей в доме полным-полно.

Первый раз нашел соню папа, хотя искал ее я. Вышло это так. Собрался папа в Москву. Пальто надел, портфель взял и тут вспомнил, что оставил на столе рукопись. Вернулся в комнату, захватил бумаги и говорит:

— Где-то теперь соня? Вот я нашу с ней работу в Москву отвезу.

Стал класть рукопись в портфель, а одна страница и смялась. Папа сунул руку в портфель, чтобы расправить бумагу и вдруг засмеялся:

— Гляди-ка, Костик, что у меня!

Лежит у папы на ладони соня, не шелохнется, «Ну, — думаю, — умерла!»

А папа сел у стола, сложил ладони коробочкой и держит в них зверька. Хотел я спросить, что это он делает, а из коробочки сонина мордочка показалась. Папа объяснил мне:

— Осень уже. В комнате холодно. Вот и заснула соня. Она хотя и маленькая, но как большой медведь на зиму засыпает.

Отогрелась соня в отцовских ладонях и забралась на шкаф.

Второй раз нашли мы соню спящей в корешке толстой книги. А в третий раз так и не отыскали — спряталась!

Только иногда по ночам слышалось: «чышш, чышш, чышш…», а наутро мы находили на столе скорлупки от орешков.

А весной по ночам уже больше никто не шуршал: «чышш, чышш…» Оставили мы на ночь форточку открытой. Соня по занавеске в форточку, оттуда на землю — и в лес! Где-то она сейчас гуляет?..

На крыльце, греясь на солнце, сидели сторож дядя Андрей и незнакомый старик с ярко-рыжей окладистой бородой.

— Живем ладно, — чуть нараспев говорил огненнобородый. — Никола мой живицу добывает. Хоть и трудное дело, да ведь без труда не выловишь и рыбку из пруда…

Я перестал натягивать лук и прислушался к разговору. Живица? Что это?

Бородач заговорил о какой-то тетке Татьяне, о новом магазине и о том, что зима непременно будет лютой.

Живица… Живица… А, вспомнил — жук! Нет, тот — жужелица. Ягода! Опять нет. Ягода — ежевика.

Догадался! Раз живицу добывают, то, наверное, это зверь! И как только я сразу не додумался!

Спрыгнув с крыльца, я побежал в лабораторию.

— Папа, пойдем за живицей!

— За живицей? — Брови отца приподнялись. — Зачем она тебе?

— Как «зачем»! Шапку или воротник сделаем. А еще лучше — чучело!

— Что?.

На папу вдруг нашел такой приступ кашля, что он еле отдышался.

— Да знаешь ли ты, что такое живица? — спросил он, вытирая выступившие на глазах слезы.

— Знаю! Зверь! И добывать его очень трудно!

Отец внимательно поглядел мне в глаза.

— Дивлюсь тебе. Ты в последнее время просто всезнайкой стал. О чем ни спроси — все знаешь! — Он снова наклонился над микроскопом. — Впрочем, завтра можно и за живицей сходить. А теперь — марш на улицу, не мешай.

На следующий день мы вышли в поход раньше, чем солнце выглянуло из-за леса.

Узенькая тропка сначала шла вдоль болота, поросшего низкими березками; потом через густой ельник, в гору.

«К барсучьим норам идем!» — догадался я.

Как охотиться на рябчиков — знаю, на зайцев — тоже, об охоте на волков слыхал, а вот о живице ничегошеньки не ведаю.

Папа шагал впереди, негромко напевая о ветре, который обшарил все моря и горы.

— А она здоровенная? — спросил я, нагоняя.

Отец на миг остановился.

— Кто она? А, живица! — И он развел руками. — Вот такой ширины, вот такой вышины.

«Шутит! — подумал я. — Однако не меньше рыси будет, наверное».

Стало чуточку не по себе. Ведь самая крупная дробь у меня — четверка, а ею разве только тетерева сшибешь. Не вернуться ли нам домой?

Папа будто угадал мои мысли.

— Может быть, отложим поход? Без пуль-то страшновато, — сказал он.

Ох, до чего же мне хотелось согласиться и повернуть назад, к дому. Но ведь это будет значить, что мы струсили! И я не совсем твердо заявил, что ни чуточки даже не страшно.

— Ну что ж, будь по-твоему! — буркнул отец, ускорив шаг.

Частый ельник незаметно сменился соснами, сначала невысокими, с меня ростом, потом с папу, а потом такими, что вершины было чуть видно. Среди этих великанов я почувствовал себя совсем маленьким и беспомощным. Мне даже стало жаль себя. Эх, были бы патроны с крупной дробью или еще лучше — пули, тогда бы все нипочем!

— Тише, — приглушенно сказал папа и приложил палец к губам. — Вот мы и в царстве живицы.

Я взглянул на зеленовато-бурый мох, устилавший землю, на широкие игольчатые ветви, на густые островки невысоких елочек и неожиданно увидел такое, от чего у меня екнуло сердце. Дернув папу за рукав, я прыгнул за ствол могучей сосны.

Шагах в ста от нас за частым взъерошенным ельником ворочалось что-то темное, высоко задрав прямой, как палка, хобот.

— Живица! — прошептал я охрипшим голосом.

Дрожащей рукой я вытащил из патронташа набитую гильзу и, не сводя глаз с чудовища, еле видневшегося сквозь колючий лапник, переломил ружье. Только бы не опоздать!