Марк Поповский - Люди среди людей

Помещик заговорил о недостатке в России элеваторов, о ценах на вывозной хлеб, о пошлинах, фрахте, но Хавкин не слушал его. Человек с ярко-голубыми глазами, как в перевернутом бинокле, ушел куда-то далеко, стал маленьким, неинтересным. Зато выдвинулось вперед вскользь брошенное признание Ильи Ильича: сотрудники института за свой труд почти не получают содержания. И еще одно: вспомнилось, как возмущался Мечников теми, кто подбивал крестьян грабить его имение. До чего же глубоки и перепутаны порой истоки наших симпатий и антипатий! «Красный» профессор, бегущий из черносотенного царского университета, и он же - помещик, для которого земельная собственность - единственный источник доходов, единственная возможность без забот творить настоящую науку. Кто же он в действительности? Попробуй разберись… Вот и сейчас добрый и умный Мечников, прозревающий в биологии на полвека вперед, придет и станет мирно толковать со своим «коллегой» по земельной собственности. Чужие и чуждые друг другу, они будут деловито обсуждать, как выгоднее продать хлеб, к выращиванию которого оба не имеют никакого отношения.

Надо уйти поскорей, чтобы не встречаться с беспомощными глазами Ильи Ильича. Эти глаза Хавкин знает со студенческих лет. Впервые он видел лицо учителя таким, когда университетские власти поручили Мечникову «успокоить» бунтующих студентов. Илья-пророк студентов уговорил, но, свершив дело, которое казалось ему хотя и неизбежным, но непристойным и постыдным, вышел из зала как пришибленный. Очевидно, нечто подобное ожидает его и сейчас. Чем помочь ему? Вмешиваться в такие дела вроде бы не полагается…

А помещик все тараторил про свое. Трудно ему: кроме имения, винокуренный завод, мельницы, пристань для погрузки зерна на Днестре. За всем уследи, все убереги. Мужик ленив, еврей-арендатор норовит обсчитать, служащие в конторе и те имеют свой личный интерес. Но у него строго. Сам юрист, законы знает. Чуть что - в суд, а то и без суда взашей. Иначе с этим народом нельзя. Заклюют. Особенно евреи. Жулик на жулике. От этой нации самая большая опасность и мужику и помещику.

Эта последняя тема, видимо, особенно мила голубоглазому. Он поворачивал ее на все лады, рассматривал с точки зрения исторической, юридической, расовой. Со всех сторон получалось одинаково: мужику с помещиком делить нечего, они оба от земли живут, оба ту землю-матушку любят. Евреи же, крапивное семя…

Щеки у приезжего порозовели, глаза заблестели еще сильнее. Ему, видимо, очень нравилось то, что он говорил, и то, как внимательно слушает его профессор-земляк. Профессор, видимо, друг господина Мечникова и сам какая-нибудь знаменитость. А вот слушает и головой качает. Значит, они там, в глуши, тоже не лыком шиты. Понимают, что к чему. Захотелось отблагодарить незнакомого, но любезного ученого еще большей откровенностью. Перегнувшись в кресле, помещик с юмором, в лицах стал рассказывать, как в девятьсот третьем в Кишиневе «этим дали прикурить», как они бежали со своими перинами по всем бессарабским дорогам под свист, улюлюканье, каменный град…

Хавкин не перебивал. Он чувствовал, как сердце медленно наливается крутой, как кипяток, ненавистью, но на лице сохранял ту ясность и внимательность, которым обучила его долгая колониальная служба. Господин из Бессарабии не первый и не последний подлец на его жизненном пути. Всегда будет время сказать ему то, чего он заслуживает. Конечно, можно просто встать и уйти. А Мечников? Хавкин представил, как, втайне отплевываясь, деликатный Илья Ильич станет терпеливо выслушивать весь этот человеконенавистнический бред; как, чувствуя себя обязанным этому человечку, будет даже улыбаться грязным его анекдотам. Непримиримый, жестокий, когда борьба разворачивается на научной арене, он наверняка спасует перед лощеным хамством этой по-европейски одетой обезьяны. Лучше всего было бы выбросить барина из кабинета до прихода Ильи Ильича. Но ведь этим ничего не изменишь… Значит, остается одно: ждать прихода Мечникова и как-то (но как?) оградить учителя от этой позорной дружбы. Посмеявшись досыта, помещик достал из кармана зеркальце, щеточку и принялся приводить в порядок свои волосы и бородку. Движения, как и голос, были у него плавные, певучие, полные любви к себе. И ногти, и усы, и бородка были ухожены. Свежее лицо пятидесятилетнего человека, который хорошо и вовремя питается, тоже выглядело благополучным и благообразным. Приведя себя в порядок, заметил:

- Что-то не идет наш Илья Ильич. А я к нему с хорошими вестями. Слава господу, в деревнях нынче тишина. Угомонились мужички. Напрасно он беспокоился: никакой конфискации земли дворянство российское не допустит. Есть пока порох в пороховницах.

Какая-то новая мысль сделала его очень серьезным. Он даже убрал в карман зеркальце и щеточку и на минуту замолк. Потом сказал с горечью:

- Сами мы во всем виноваты. В интеллигентные игры играемся: в народовольцев, анархистов, социалистов. Вот и развращаем народ.

- Как это - играемся! - не удержался Хавкин. - Вы-то, надеюсь, не состоите в революционных партиях?

- В том-то и беда, что состоял, - хохотнул помещик. - И, мало того, был одним из главарей. - Он явно наслаждался удивлением, которое отразилось на лице ученого. - Да, да, господин профессор, в «Народной воле» состоял, в Исполнительный Комитет входил. Мою жизнь описать - роман получится. И презабавный.

- И что ж, предали своих друзей? - сухо спросил Хавкин.

- Ну, зачем так - «предал»? - беззлобно улыбнулся помещик. - Время пришло - повзрослел, прозрел. Понял - сила ломит и соломушку.

Хавкина передернуло. Будто кто походя мазнул по лицу чем-то грязным. Выходит, оба они вроде бы даже свояки. Духовная родня? Ах ты сволочь! Розовое, благообразное лицо запрыгало перед глазами. Злоба остановилась в горле. Не продохнуть. «Вышвырнуть, вышвырнуть гадину!» - гудело, ныло, требовало все существо. Как в судороге, свело кулаки. И все-таки удержался, усидел. Не подал вида. Только отвернулся от «бывшего революционера», чтобы не лезла в глаза самодовольная рожа. Но помещик не заметил. Похохатывая над какими-то своими воспоминаниями, дружелюбно, как близкому, поведал:

- Да-с, милостивый государь, в свое время было немало надурено. Кружки-листовочки, суды-ссылочки, переписка молочком между строк книги - все было. Побаловался - хватит. Пора и за дело.

Дело… Хавкин смотрел в серый пустой проем окна и настойчиво отводил от себя мысли о человеке, который сидел напротив. Человек не умолкал, и его высокий певучий, очень знакомый голос упорно возвращал мысль в какие-то давние, очень давние времена. В памяти встало солнечное пасхальное утро. Какой это год?… Восемьдесят третий? Нет, восемьдесят четвертый. Только что закончился процесс по делу об убийстве генерала Стрельникова. На перроне Одесского вокзала стоит пассажирский состав с двумя прицепленными в хвосте арестантскими вагонами. Из-за праздника остальные вагоны почти пусты, зато в арестантских полно. На перроне толпа: родные и товарищи пришли проститься с осужденными, чей путь - в далекую Сибирь. Арестантов почти не видно, конвой оттеснил их подальше от решеток, но из-за солдатских бескозырок проглядывают бритые головы товарищей. Они бодрятся, приветственно машут, кричат. Цепи мотаются на их запястьях. Люди на перроне стоят сгрудившись, тяжело глядя на зеленые вагоны с орлами и зарешеченными окнами. Навзрыд плачут матери и жены. А над этим адом тоски и боли - солнце, весна, веселый перезвон пасхальных колоколов со звонницы Пантелеймоновского подворья. Степан, худой, надрывно кашляет, хватаясь за впалую грудь. Слезы бегут по его землистым щекам. В толпе множество шпиков, но провожающие не желают скрывать своих чувств. «Уж лучше быть там, вместе с ними», - громко говорит кто-то. Паровоз дергает. Раз, другой, наконец медленно, под неумолчный благовест, уплывает на север. И сразу: свистки полицейских - «разойдись!». Толпа стекается на площадь, но люди не разбредаются. Переминаясь с ноги на ногу, чего-то ждут. Еще минута - и, сломленные, усталые, они заторопятся всяк в свою сторону, но неожиданно из центра толпы взмывает высокий певучий голос: «Сижу за решеткой в темнице сырой…» Это Степан. Он весь покраснел от натуги, задыхается, но тянет, тянет, пока остальные не подхватывают песни. Только что готовая распасться, исчезнуть, толпа крепнет, сворачивается в упругий, прочный узел. Люди идут прямо по мостовой к центру города, как знамя неся надрывающую душу песню. По-прежнему сияет апрельское солнце, трезвонят пасхальные колокола, но другие люди, встречаясь с идущей от вокзала толпой, как-то притихают, улыбки блекнут, замирает праздная болтовня на бульварах. Скорбь, справедливая, святая, торжествует над праздником, и свистки полицейских кажутся на фоне песни тусклыми, немощными.