Марк Поповский - Люди среди людей

Вкрапленный в седой гранит,

Так ясностью твоя душа сияла

Среди обычных чуждых лиц.

Увы, молодая женщина снова не проявила проницательности. Искренние, юношески непосредственные письма, которые присылал ее друг в 1911 - 1912 годах, твердят как раз об отсутствии душевной ясности. «Цели определенной, более ясной, чем есть у любого агронома, не имею, - писал Вавилов на второй день после сдачи последнего академического экзамена. - Смутно в тумане горят огни (простите за несвойственную поэтичность), которые манят. От Вас не скрою, что мало уверенности в себе, в силах. Подчас эти сомнения очень резки, сильнее, чем кажется со стороны… Имею нескромное хотение подготовить себя к Erforschung Weg 1[ 1Научному пути (нем.)]. Знаю хорошо, что слишком zu wenig der Anlagen 2[ 2Слишком мало данных (нем.)], и знаю, что возможны разочарования и отступления…» И снова в конце письма: «В одном из Бреславских отчетов Рюмкер (видный немецкий селекционер. - М. П.) пишет, что если он и сделал в своей жизни что-нибудь важное, нужное не ему одному, то только потому, что имел в виду всегда постоянную определенную цель. Увы, ясная и конкретная цель у меня облачена туманом. Но пойду - а там будь что будет».

Еще большую неуверенность испытывает Вавилов по поводу своих педагогических обязанностей. На курсах ему приходилось обучать очень мало подготовленных девушек. «Меня сильно обдало водой от этого первого общения, - растерянно сообщает он невесте после первой встречи со своими ученицами. - Оказывается, нужны азы». И тут же с горечью иронизирует: «Да не улетим в дебри науки, ибо не тверды отличия ржи от тимофеевки». Лекции отрывают его от книг, от делянок, от серьезных раздумий. Основатель научного земледелия Юстус Либих мечтал, чтобы студенты получали основы науки из первых рук, из рук того, кто сам творит науку. Молодой Вавилов считает это наивным. Ученый, полностью отданный творчеству, не может растрачивать себя на обучение профанов азам. В одном из писем летом 1912 года он заявляет о своем окончательном решении «сводить до минимума педагогику. Ибо затраты плохо окупаются». Дело, конечно, не в «затратах». Просто молодой практикант начинает ощущать в себе то мощное неутолимое желание самостоятельно искать и творить, желание, которое вскоре захватит его окончательно, навсегда, сделает запойным, одержимым рабом и творцом науки. Пройдут годы, и профессор Прянишников скажет, что его ученик Николай Вавилов - гений. Но до этого еще далеко. В 1912 году Прянишников, как и другие в Петровке, не понимает душевного состояния своего ученика. Он поручает ему произнести актовую речь на Голицынских курсах, ходатайствует, чтобы Николая Ивановича послали в заграничную командировку. Пусть агроном приготовит себя к чтению лекций по биологии сельскохозяйственных растений.

Вавилов сообщает Екатерине Сахаровой о своих успехах почти со страхом: «Неудачи с педагогикой настраивают очень скверно и обескураживают… Почему-то этого не видят со стороны. И по какой-то случайности всякий пустяковый плюс переоценивают. И вот в результате сегодня от Прянишникова предложение: составить актовую речь для Голицынских курсов ко второму октября. Я, по правде сказать, оторопел. Наговорил, что чувствую неудобным, неопытен и пр. но… к первому июля мне дан срок подумать и дать ответ и тему. Дальше командировка… Тоже храбро. И мало уверенности в том, что сможешь, сумеешь. Уж очень все это быстро. Похоже на карьеризм, от коего боже упаси. Все эти публичные выступления одно огорчение и неприятности… А главное, за душой-то ведь просто ни гроша. Ты знаешь лучше других, что даже не дочтен Иогансен, Лотси. О «Мутационной теории» даже не мечтаю. По грибам полное невежество в систематике и неумение совершенно экспериментировать. А язык - ужас. Надо учиться и учиться…»

А может быть, Дмитрий Николаевич Прянишников, сам блестящий ученый и великолепный педагог, нарочно нагружал любимого ученика, дабы испытать его прочность, придать юноше веру в свои силы? Ведь говорил же впоследствии академик Вавилов: «Если вам нужна чья-то помощь, обратитесь к человеку, который и так по горло занят, именно он возьмет на себя новую задачу и решит ее. Надо и себя всячески загружать, тогда больше успеешь…» Кто знает, быть может, профессор Прянишников руководился теми же самыми соображениями. Так или иначе, актовая речь, которую учитель заставил прочитать Николая Ивановича, сыграла в жизни ученика решающую роль.

Эту уникальную брошюру мне выдали в отделе редких книг Ленинской библиотеки. На титульной странице значится: «Н. Вавилов. Генетика и ее отношение к агрономии. Сообщение, сделанное на годичном акте Голицынских высших сельскохозяйственных курсов 2 октября 1912 года». Первое, что поражает, - тема. В 1912 году даже само слово «генетика» мало кому ведомо из агрономов, (В одном из писем Николай Иванович жаловался: «К Акту приготовим что-нибудь вроде «Генетика и ее роль в агрономии», только не разрешают такого заглавия. Слово-де непонятное».) Затем - эрудиция докладчика. Московский агроном знает обо всех новейших исследованиях по наследственности и изменчивости, предпринятых за последнее десятилетие в лабораториях Европы и Америки. Генетика - это физиология наследственности и изменчивости, - цитирует он англичанина Бэтсона и добавляет от себя: «Слово - новое, но проблемы эти стары. Загадочное сходство родителей и детей и их различие издавна волнует ученых». Вавилов подробно рассказывает о законах Грегора Менделя, о чистых линиях датского физиолога растений Иогансена и о новейшей теории скачков или мутаций, разработанной амстердамским ботаником Гуго де-Фризом. Но главная мысль, к которой Вавилов спешит подвести своих слушательниц, состоит в том, что, хотя генетики 1912 года все еще производят свои эксперименты на объектах, которые не имеют интереса для агронома, - на левкоях, львином зеве, на инфузориях и морских свинках, - выявленные при этом «законы биологические общи. Они приложимы как к диким, так и к культурным организмам». Эту истину даже много лет спустя не понимали и не желали понимать некоторые деятели науки. А вчерашний студент Вавилов уже на заре века ясно увидел, что «генетика вплотную подходит к вопросам непосредственного воздействия на человека, на животное, на растение. Она дает основы планомерному вмешательству человека в творчество природы, дает руководящие правила к изменению форм».

Как бы продолжая свою адвокатскую речь, начатую полтора года назад в поезде Москва - Харьков, Николай Иванович объяснял будущим агрономам: «Селекция сельскохозяйственных растений существует, конечно, не со вчерашнего дня. Но старые сложные методы селекционного дела должны коренным образом измениться под влиянием новых принципов генетики… Без преувеличения можно сказать, что заметный подъем агрономического интереса к селекции, появление у нас в последние годы больших селекционных станций на юге и востоке, открытие селекционных отделов при опытных станциях, а с ними и появление спроса на новую агрономическую специальность «селекционера» - все это отголосок крупных успехов генетических исследований XX века».