Марк Поповский - Люди среди людей

«Нет, селекция - наука», - запальчиво возражал «адвокат» Вавилов. На плечах у него вместо адвокатской мантии чей-то клетчатый плед с кистями. Но шутливо начатая речь быстро переходит в страстный, убежденный монолог. Да, земледелец от века улучшает растения и домашних животных. Этим занимались еще тысячи лет назад египтяне и обитатели Шумера и Аккада. Бессознательный отбор иногда действительно приносил успехи. Кто не знает, например, огромных, великолепных на вкус чарджуйских дынь. Эти дыни - плоды селекции безвестных умельцев из народа. Но в девяноста пяти случаях из ста народный отбор не ведет к созданию хорошего сорта, ценной породы. Прежде всего оттого, что крестьянин не знает законов наследования, не имеет представления, какие именно интересующие его хозяйственные свойства передадутся потомству, а какие исчезнут, растворятся в следующих поколениях. Наука начинается там, где человек может предсказать будущее своего эксперимента. Селекция сегодня получила возможность заглядывать вперед.

«Адвокат» просит пригласить в качестве «свидетелей» австрийского каноника Грегора Менделя, датского ученого-биолога Иогансена и шведского селекционера Нильсона-Эле. Не беда, что бренное тело Менделя уже давно покоится на кладбище города Брюна, а остальные «свидетели» слишком далеко, чтобы явиться на импровизированное судилище. Но у них есть труды, которые присутствующие читали. Из этих трудов известно, что любитель-садовод Грегор Мепдель еще в 60-х годах прошлого столетия, экспериментируя с горохом, открыл, как именно распределяются среди потомков наследственные свойства родителей. Он даже математически выразил эту закономерность. Селекция благодаря менделевским законам обрела возможность предсказывать и тем заявила себя как наука. Датчанин Иогансен одарил агрономов-селекционеров еще одним научным методом - методом чистых линий, с помощью которого они могут экспериментировать ныне с чистыми, постоянными и неизменными сортами. А шведские селекционеры на Свалефской станции воспользовались этими и некоторыми другими научными приемами новой селекции, чтобы создавать овес, пшеницу и ячмень с заранее запланированными качествами. Что все это означает, как не то, что селекция стала ныне наукой?

Страстная речь двадцатичетырехлетнего «защитника» всем пришлась по душе, и под стук вагонных колес «присяжные» единогласно признали селекцию наукой, а студенту Вавилову предрекли судьбу великого селекционера.

2 апреля 1911 года Николай Иванович сдал последний академический экзамен. За него уже давно боролось несколько кафедр, и никого не удивило, что агронома-выпускника оставили в академии для подготовки к профессорскому званию. Могло показаться, что теперь будущее одаренного юноши решено окончательно. Он стал работать на первой в стране селекционной опытной станции под руководством умнейшего и добрейшего Дионисия Леопольдовича Рудзинского. И тему взял селекционную. Принялся изучать хлебные злаки - насколько устойчивы они к паразитическим грибам. В перспективе предполагалось вывести устойчивый к болезням сорт.

Подготовка к профессорскому званию меньше всего походила на синекуру. Надо было засевать ежегодно сотни делянок пшеницей и ячменем, заражать их, анализировать полученные результаты. Потом скрещивать разные сорта в надежде получить разновидности, иммунные к заразе. При этом необходимо разбираться в сложнейшей классификации и пшениц, и грибов. Будущий профессор с утра до вечера - на делянках, вздохнуть некогда. (Через много лет старший рабочий станции Николай Хохлов, человек строгих правил и беспредельной добросовестности, станет попрекать следующее поколение исследователей: «Что за практиканты пошли? Солнце еще в небе, а они с поля долой. Вот Николай Иванович Вавилов был: тот в поле - пока видно. Потом придет к рабочим в казарму: «Ребята, пустите переночевать». А чуть заалело - вскочил и опять в поле».)

Есть у оставленного при кафедре еще одна обязанность: он должен читать лекции на женских, так называемых Голицынских сельскохозяйственных курсах. Слушательницы курсов с восторгом воспринимают эти лекции. Рудзинский тоже доволен своим практикантом. И только сам Николай Иванович, работая сверх всякой меры, весьма скептически оценивает и свой научный багаж, и свои способности. А главное, подспудно, тайно от всех продолжает он решать для себя все еще неясную проблему: кем быть, чему посвятить жизнь? Письма к близкому другу сохранили для нас след того душевного смятения, которое укрылось от большинства современников и биографов Вавилова.

Кто его друг?

Профессор Лорх рассказывает, что когда в 1911 - 1912 годах товарищи спрашивали у Николая Ивановича, в чем его личная жизнь, он отвечал: «Работа и есть личпая жизнь». Мы знаем теперь, что молодой человек лукавил. Напряженный труд исследователя и педагога не заполнял всех сторон его бытия. Еще летом 1910 года, работая на Полтавской станции, познакомился он с Екатериной Сахаровой. Началась сложная и нелегкая дружба двух очень разных и очень друг к другу расположенных людей. Со временем дружба переросла в любовь,

Екатерина Николаевна окончила Петровку раньше и в 1911 году уехала в деревню. Между Лихвином Калужской губернии, где Сахарова исполняла должность агронома, и Петровско-Разумовским, где работал Вавилов, шла оживленная переписка. Молодые люди обсуждали свое будущее. Обсуждали горячо, не всегда щадя друг друга. Николай Иванович, увлеченный биологией, приглашал будущую жену приобщиться к науке. Ее же, воспитанницу профессора Фортунатова, влекла практическая деятельность агронома. Труд в деревне представлялся молодой женщине не просто службой, но исполнением некоего общественного долга. В начале 1912 года, за несколько месяцев до свадьбы, Екатерина Николаевна писала: «В сущности, не понимаю, какой для тебя может быть вопрос, где жить и как?… В Петровке, где же иначе! А вот где я буду жить, действительно неизвестно. Ведь право же, вполне искренне хотелось мне… целиком отдаться селекции, биологии, микологии - но что же делать, если не могу я… Уж очень, оказывается, срослось с моими мозговыми клетками пятилетнее представление об общественной работе».

Взаимное непонимание двух несомненно любящих людей видится в каждой оставленной ими строке. Пятьдесят пять лет спустя московский библиотекарь Вера Николаевна Сахарова подарила мне альбом своей сестры. Большинство стихов, написанных рукой Екатерины Николаевны между 1909 и 1912 годами по-немецки, по-английски и по-русски, посвящены Николаю Ивановичу. На одной странице наклеена фотография молодого Вавилова. Под ней четыре строки:

Как многогранник чистого кристалла,