Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

А Лёва Белкин и Надар Дадалишвили, или, как мы его зовём, Генацвале, у которых отцы, видимо, богаче моего, написали домой, чтобы им купили наручные часы или выслали деньги на них, мол, жить здесь без часов невозможно, всё по секундам, и поэтому служба у бедных идет кувырком. Мне тоже очень хочется иметь часы, но писать такое отцу я и думать боюсь. Где он что возьмёт, если и сам ходит в одних штанах в будни и на праздники? Не идти же ему воровать. Вот поэтому однажды на самоподготовке я нарисовал на руке чернилами часы. Другие же рисуют разное: то якорь с цепью, то пронизанное стрелой сердце. А я — часы. Хорошие получились, как у капитана. Вот только браслет нарисовать не успел, потому что был застигнут как раз на циферблате. У Педанта, пожалуй, сегодня была неинтересная книга, вот я и не уберёгся. Посмотрел капитан на мою живопись и скомандовал:

— В казарму бегом марш! Десять минут ноль-ноль — смыть! Мумба-юмба!

Правда, нашёлся мне и напарник, только не с часами, а с сердцем, пронизанным стрелой. Вот мы и потопали вместе к умывальнику.

Педант. Жаль ему, чтобы я хоть такие часы на руке немного поносил.

В первом взводе самые рослые хлопцы батареи. Не скажешь, что эти богатыри с широчайшими плечами и мощными мускулами, — такие же заморыши, как остальные, даже есть высотой почти с комбата. Самые высокие они и самые худые; вырос на небо глядя, а обмундирование висит на нём словно на колу. Особенно — есть там у них такой — по фамилии Аникеев: шея, будто у гуся, плечи такие, что погоны висят на них крыльями, и впалая грудь, словно у него её и нет. Кто бы нас ни строил — старшина или сам комбат, — всегда мы слышим одно и тоже:

— Аникеев, где ваша грудь?

Вот тогда он выгнет свои рёбра дугой. Словом, мы дразним его — Сдыхля. А весь первый взвод вместе — дядьки. Если хочешь из них какого подколоть, достаточно сказать:

— Эй, дяденька, достань из-под крыши воробушка.

Не знаю, что в этом обидного, но они обижаются.

А наш, четвёртый, взвод самый низкорослый. Так мы подобрались, когда батарею делили на взводы по ранжиру. Я так ещё ничего себе — стою в строю ближе к голове взвода, а те, что в самом хвосте, или, по-нашему, по-военному, на левом фланге, те совсем коту под пяту. С ними каптенармус намучился, пока обмундировал, никак не мог подобрать ни штанов, ни гимнастёрки. Пришлось ему водить их в мастерскую и всё ушивать и укорачивать. Зато теперь стоят хлопцы в строю, как на подбор. Так вот дядьки нас называют шкетами. Согласитесь, что их прозвище более обидно, чем наше. Это уже почти оскорбление. А у нас же хлопцы — золото, не говоря обо мне с Санькой. О нас с ним здесь речи нет — мы у сослуживцев в авторитете. Хотя бабушка и говорила, что шелудивые, но всё-таки партизаны и подпольщики. Если мы разойдёмся, то о наших приключениях во время оккупации хлопцы слушают рты разинув, даже не верят. Особенно — про Санькин расстрел. Приходится божиться не только Саньке, а и мне, что так оно и было.

А они говорят — шкеты.

А наш помощник командира взвода, правая рука капитана Захарова? Нет больше в батарее такого помкомвзвода. Когда из нас назначали младших командиров и присваивали им звания, то кому-то дали только младшего сержанта — две лычки, кому ефрейтора — одну, а только нашему Митьке Яцуку сразу присвоили звание сержанта — три лычки. Разумеется, это не за красивые глаза, а за боевые заслуги. Ни один воспитанник даже, по-моему, со старших курсов, не имеет и завалящей медали, а наш Митя — «За отвагу». Что, по-вашему, и он шкет?

Мы все до единого знаем про его судьбу. Митька сам о себе как-то после отбоя до полуночи рассказывал полушёпотом, когда у него спросили про медаль.

У нас с Санькой была жизнь — не мёд, а у него и вовсе. Отец погиб на фронте, а мать потерялась во время одной из бомбёжек в чужом для него городе, куда они попали с эшелоном эвакуированных. Десятилетний Митька остался один, словно палец. Ходил голодный и холодный, кормился, как придётся, просил и даже воровал на вокзалах у баб-торговок. Потом как-то прибился к солдатам-артиллеристам, стал сыном полка. Это было не редкость в войну. Помню, я и сам хотел из дома сбежать со штабом, который квартировал в нашем доме, но солдат-кашевар помешал — нашёл под брезентом в штабной машине. И меня отправили домой с буханкой хлеба в руках, не дав повоевать.

А Митьке повезло, его артиллеристы пригрели, и он дошёл с ними вплоть до Германии. Там и медаль заслужил. А подвиг он совершил такой. В одном немецком городке, только что занятом нашими, пошёл он с лейтенантом со взвода разведки и ещё одним солдатом выбрать место для ночлега своей батареи. Зашли в один пустой дом — ничего себе, можно разместиться. И солдатам есть где отдохнуть, и пушки есть куда поставить. Лейтенант с бойцом шли впереди, а Митька всё отставал, рассматривал немецкое жилище разинув рот. И вдруг видит он, что из-за косяка дверей, мимо которых лейтенант с солдатом прошли, не заглянув, высунулся фашист и целится из автомата его боевым друзьям в спины. Но… первый успел выстрелить Митька. В его руке был трофейный пистолет «Вальтер». Хвалиться Митька не будет, он не застрелил фашиста — промазал. Зато лейтенант успел отскочить за угол, а потом дать по той двери автоматную очередь и срезать фашиста наповал. Если бы Митька не отстал, а хоть на минуту растерялся, лейтенанту, а то и всем троим была бы амба. Вот за это Митьке и дали медаль — за спасение командира, за отвагу и находчивость. Вот какой у нас помкомвзвода, сержант Дмитрий Яцук. А дядьки говорят — шкеты.

После войны Митьке была прямая дорога в суворовское училище, но на его письмо отозвалась из дома мать. Митька и надежду потерял, что когда-нибудь её найдёт, — отозвалась. Была она под той бомбёжкой, когда они разлучились, тяжело ранена и лечилась по больницам. Затем вернулась домой. Какое там суворовское училище — скорее к матери! Да и не хотел он в суворовское, в пехоту, повоевав в артиллерии.

Пожил Митька дома с полугода, начал ходить в школу, и снова постигло его горе — скоропостижно умерла мать. Догнала её бомбёжка и дома, прикончила. Куда деться Митьке? К тётке. Тётка хорошая, но куском хлеба нет-нет да упрекнёт. А затем и вовсе в детский дом сдала — сиротский приют. Очень не понравилось там хлопцу, бывшему сыну полка. На словах жалеют, по головке гладят, а сердца холодные, руки чужие. Убежал. Поймали — опять убежал, хотел найти свой бывший полк — пусть отправляют в суворовское, хоть и пехота. Лишь бы не детдом, хоть там и кормят, и одевают. Но опять попал в детдом, только уже в другой. Сбежал бы и с того, если бы не воспитатель, бывший офицер — калека без ноги. Был тот человек без ноги, но с душой. И Митька при нём успокоился. Словом, долго слушать, а всё не расскажешь. Закончил Митька семь классов в последнем детдоме, оттуда и попал к нам. Степан Макарович, тот самый калека — воспитатель, сам его привёз в наше училище.