Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

За наши подъегорки они щедро расплачиваются с нами щелчками по «кочану», а то могут сделать и «уксоля». Поймает тебя этакая дубина, обхватит твою голову рукой, прижмёт к себе, что не пошевелишься, затем плюнет себе на большой палец другой руки и проведёт мокрым пальцем по твоей голове против шерсти. Раз проведёт — один «уксоль», два раза — два «уксоля». Да ещё прижимает палец вовсю. Это очень больно, аж слёзы выступают. Так, видимо, было больно тем, с кого индейцы снимали скальп. Что ты хочешь: сила есть — ума не надо.

Правда «уксоли» делаются редко и не всеми дядьками. Но есть там у них один дуралом по фамилии Лобан. Вот тот на такую расправу над шкетами — мастак. Однажды наш Пискля, самый меленький у нас хлопчик Костик Лемешко, прибежал в расположение взвода весь в слезах. Только что в умывалке Лобан сделал ему три «уксоли». Вся Костикова вина перед Лобаном была только в том, что он огрызнулся и сказал:

— Дядь, достань воробушку!

Мы все возмутились и даже советовали Косте доложить если не капитану Захарову, то хоть старшине, потому что три «уксоли» — это уже много. Это уже слишком дала волю рукам эта дубина. Но Костя докладывать отказался наотрез. Он — не фискал, он сам ему покажет, этому Лобану, он отомстит. С этого и началась война между шкетами и дядьками.

Неприятности у дядьки Лобана начались уже следующим утром. Он и его товарищ опоздали в строй на физзарядку, и старшина влепил им по выговору и предупредил, что при повторении опоздания даст по внеочередному наряду драить гальюн — туалет. А они оправдывались, кто-то им, видите ли, переставил ночью ботинки: у одного оказались оба левые, у другого — оба правые. Пока разобрались, так и опоздали.

Шкеты сразу догадались, чьих рук это дело — нашего Пискли, вот только никто не мог понять, когда он успел сделать такую диверсию. Все мы только подивились его выдумке, все её одобрили и между собой от души посмеялись. Будут знать, как нос задирать. Мы, видите ли, шкеты, а они гвардейцы, черти долговязые.

— Подождите немного, он у меня ещё и ваксы подъест! — поклялся перед нами Костик.

Прошло два дня, и наш мститель сдержал слово. Наесться, правда, Лобан ваксы не наелся, а зубы почистил. Вакса была так удачно замаскирована в коробку с зубным порошком, что Лобан её и не заметил — окунул щётку в порошок и давай шуровать по зубам. Ну и смеха было, на всю умывальню! Вся батарея хохотала, чуть не ползала, особенно — наш взвод, глядя на то, как Лобан то посмотрит на свою щётку, то её понюхает и недоумённо спрашивает:

— Хлопцы, откуда тут вакса?

Откуда. Пусть не будет такой лёгкий на руку, так и ваксы не будет на зубной щётке. Вот теперь пусть поплюёт, словно верблюд.

Затем наступило затишье. Сердце нашего Пискли смягчилось. Но неожиданно война вспыхнула снова. Это, я бы сказал, был её грузинский период. Обиженный тем же Лобаном, Надар Дадалишвили аж скрежетал зубами.

— Всё — кровная месть! — кипел он.

Все, кто это слышал, пытались успокоить Надара, чтобы дело до крови не доходило, а то ещё, чего хорошего, зарежет человека из-за щелчка по «кочану». У них там, в Грузии, говорят, с этим просто: чуть что — сразу кинжал.

— Не будет кинжал, — успокоил нас Генацвале, и все мы, затаив дыхание, немного чего-то побаиваясь, начали ждать Лобановой крови без кинжала.

У нас у всех завелась такая глупая привычка — ляжем спать, начальство всё разойдется, и то в одном углу казармы, то во втором начинаются дуэли на подушках. Подушки то летают, словно пушечные ядра, то дуэлянты, взяв их за рога, порют друг друга, аж перья летят. Конечно, не каждый вечер, а были такие баталии. Начинали их время от времени и Лобан со своим соседом.

Вот однажды они разбаловались: Лобан соседа подушкой — цоп, а тот в ответ — шмяк! И вместо шаловливого смеха раздался тут на всю казарму крик и вопль. Прибежал дежурный, подхватились соседи, зажгли свет — сидит Лобан и сверкает хорошим такой синяком под глазом. Посмотрели в соседскую подушку, а в наволочке — изрядный кусок кирпича. Сосед божится-клянётся, что он туда его не клал, а пострадавший не верит. В казарме шум, только наш взвод «спит».

Тут кто-то предположил:

— Это, наверное, шкеты. Наш взвод сразу проснулся:

— Ага! Ты попробуй докажи!

Столпотворение стояло в казарме до полуночи, пока кто-то не крикнул.

— Атас! Дежурный по училищу!

Дежурный по училищу — офицер. Свет вмиг погас, и батарея притихла — спит. Утром комбату никто об этом, разумеется, не доложил, а на его вопрос, откуда у Лобана такой прекрасный фонарь, тот свалил всё на косяк двери, в который он будто ненароком врезался.

— А косяк цел? — ехидно спросил подполковник Асташевский, на чём и закончилось. Следствия не было. Но теперь дядьки смотрят на нас совсем косо.

И тут у нас произошла измена. Как раз наступила моя очередь рассчитываться за обиду с тем дылдой Лобаном. Ох, и хитрую же я придумал против него штуку. Три дня я подкарауливал момент, когда в казарме никого не будет, и подкараулил. Я разобрал Лобанову постель и поставил её на живую нить, чтобы тот, кто на неё ляжет, загремел в тартарары. И Лобан загремел. Правда, ничего с ним не случилось: не ударился, не набил шишки, а только немного испугался. И снова возник вопрос — кто? Вот тут меня и продал «придворный принц» — Стёпка Рубцов. В последнее время он стал большим приятелем с Лобаном, всё время возле дядек ошивается, преданно смотрит им в рот, а они за это похлопывают его по плечу. Видимо, купил их своими ростовскими байками.

Лобан расквитался со мной тремя «уксолями», погрозил во второй раз пять отвалить и сдуру признался, откуда ему известно о постели.

Весь наш взвод объявил Стёпке бойкот. Все поклялись не разговаривать с ним до могилы и не смотреть даже в его сторону. Такие бойкоты мы иной раз объявляем тем, кто перед нами провиниться, но всего на неделю-другую, а тут — до могилы. Измена товариществу — хуже ничего быть не может, это даже хуже кражи.

Стёпка почувствовал, что такое бойкот, сразу. С ним никто не разговаривает, никто не отвечает на его вопросы, все смотрят на него с брезгливостью. Он ходит между нами, словно побитая собака, пытается к тому-другому подлащиться, чуть не виляет хвостом. Вокруг немая стена. Пусть идёт к своим дядькам-покровителям и лижет им пятки. Мне иной раз даже жалко его, но выразить этого не могу: тогда я сам буду предателем.

В чём-чём, а в учёбе у нас большая строгость. Здесь не поленишься. Капитан Захаров с присущей ему щепетильностью проверяет классный журнал каждый день, и мало того что проверяет, он завёл себе тетрадь, куда записывает все наши отметки. Бывает, что и сам забудешь, по какому предмету у тебя тройка, а Педант тебе напомнит. А тут, братки, ставят тройки за то, за что в нашей сельской школе отвалили бы пятёрку.