Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

В очередном увольнении мы с Санькой, не дожидаясь, пока Лёва купит фотоаппарат, успели сфотографироваться в новых шинелях и «киверах». И так это удачно у нас получилось, что, пока мы сходили к своим девчатам на свидание, портреты были уже готовы. Получились мы красивее, чем даже рассчитывали. Хлопцы такие — не скажешь, что с Подлюбичей, — не узнать. Такой портрет не стыдно послать кому хочешь, не только Кате.

А на Октябрьский праздник снова был парад, только уже не в училище, а на главной городской площади. Я даже не думал, что так радостно идти в строю, когда на тебя смотрит народ. Чувствуешь себя чёрт знает каким важным. А у девчат на тротуаре аж глазки бегают: столько красавцев, и все — витязи. Только мы суровые и неприступные, не каждую ещё удостоим и взглядом. Пусть сохнут.

За всеми этими событиями пропажа какого-то там мыла забылась сама по себе. О том, что есть во взводе среди нас человек, нечистый на руку, мы перестали и думать. Да и он себя больше никак не проявляет. Или просто затаился, или одумался и перевоспитался, кто же его знает? Стёпке уже, видимо, надоело мне подмигивать, он больше не цепляется ко мне. Комбат молчит, и я этому рад. Пускай она, как говорила дома бабка, идёт в сухой лес, такая струшня.

А тут ещё у меня радость: моё старание по службе и в учёбе заметило начальство. До этого в наряд меня назначали только дневальным. А у дневального же известно какие обязанности: то убирай, то подметай, то пыль вытирай, то стой столбом возле тумбочки и береги начальство, чтобы не прозевать с командой «смирно». А дежурный тем временем ходит да только распоряжается. Чем не лафа?

Так вот и меня назначили дежурным по батарее. Растём! В моём подчинении трое дневальных: Пискля, Генацвале и Расошка-художник. Моя власть над ними, пусть хоть и на одни сутки, — не игра на подлюбском лугу в чапаевцев, а власть настоящая, законная, она принадлежит мне по военному уставу. Пусть скажут против хоть слово. Я сниму с них стружку, аж пищать будут. Мне нужно такой порядок, чтобы нигде — ни соринки, а все тумбочки — в струну. От ощущения такой власти у меня на душе мёд. А у Саньки такая сладость, пожалуй, каждый день. Теперь я его понимаю: здесь надо нести службу, а эти олухи царя небесного только и смотрят, чтобы сачконуть.

Нечего и говорить, что я изо всей силы стараюсь оправдать высокое доверие, дневальным не даю и присесть. Я нахожу пыль и грязь там, где её никто до меня не находил: за умывальниками, под тумбочками, за портретами полководцев. В самых глухих уголках казармы потревожен зимний сон всех батарейных пауков.

Хлопцы уже на меня косятся. Я знаю, что они думают — карьерист. Им наплевать, что в армии должен быть порядок. После отбоя я и пикнуть не дал батареи, сразу положил конец разным шёпотам и перешёпотам, хиханькам и хаханькам. У меня должен был молчать даже Коля Кузнецов, который обычно до полуночи дурит голову соседям приключениями разных там монтекристов и гусаров.

— Ну и цербер, — сказал кто-то из темноты на это. Жаль только, что я не узнал голоса. Ну и приструнил бы!

Наконец, уставший от служебного усердия, я лёг отдохнуть, раз пять перед этим приказавши дневальному, чтобы будил в случае чего. Тяжела ты, ноша власти. Даже засыпая, я думаю, как утром удачнее отрапортовать подполковнику о своём дежурстве. Ох и любит Маятник, чтобы ему рапортовали громко, отчётливо и командирским голосом. А как только растеряешься, начнёт качаться и заведёт своё аллилуйя:

— Что? Не обедал? Повтори ещё раз, мямля!

Сон у меня был беспокойный, прерывистый, но и тот потревожили среди ночи. Мне начала сниться какая-то бессмыслица: будто бабка затесалась каким-то образом в строй батареи, мне стыдно из-за её деревенских лохмотьев, я хочу её выгнать из строя, а она смеётся беззубым ртом и не хочет выходить. И тут кто-то деликатно начал тормошить меня за плечо:

— Товарищ дежурный. А, товарищ дежурный! Проснитесь. Открыл я глаза — ни строя, ни бабки — Пискля, приложив палец к губам, предупреждает, чтобы не было шума:

— Т-с, тихо. Он там!

— Кто? — не понимаю я спросонья.

— А чёрт его знает, — объяснил мне дневальный.

— Где?

— В кабинете подполковника…

Я сразу сообразил: там вор. Надо брать. А может, и не просто вор. Может, кого-нибудь интересуют наши секретные документы, списки офицерского состава, например, наш распорядок дня или приказы комбата. Тогда это шпион, а может, его правая рука.

— Буди остальных дневальных, — отдал я Пискле приказ, а сам ринулся к двери батарейной канцелярии, чтобы преступник, пока мы тут шушукаемся, не смылся. Я даже доволен, что на моём дежурстве случилось такое, и чувствую свою значимость и исключительность. Подумать только: вся батарея спит и в ус не дует, а я тут, может, рискую жизнью. Утром обо мне, конечно, заговорят. Я не из тех раззяв, что проспали Чапаева.

За дверью канцелярии действительно слышно какой-то шорох. В замочную щель видно свет. Честно говоря, мне немного страшновато, есть небольшой нервный колотун. Очень жаль, что нас, дежурных, ничем не вооружают. Дежурные по училищу офицеры, небось, ходят с пистолетом, а тут бери неизвестно кого голыми руками.

Когда дневальные собрались у меня за спиной, я решительно толкнул двери, но они оказались закрыты изнутри.

— Открывай! Дежурный! — пригрозил я.

Шорох за дверью утих, а затем и потух свет, но дверь не открылась. Проходит минута — вторая — тихо. Как бы тот гад через окно не убежал. Правда, они на зиму забиты, вставлены двойные рамы и заклеены бумагой. Так можно стекло разбить. Но мы на втором этаже. Не так просто выскочить: можно и ноги поломать.

— Дневальные, под окно! — громко приказал я, чтобы злоумышленник услышал и понял, что пути к отступлению у него отрезаны, а сам начал снова стучать в дверь.

Осада канцелярии длилась минут десять. В конце концов преступник понял, что ему не выкрутится, и открыл двери. Я переступил порог, включил свет и разочаровался: никакой это не шпион. Это Стёпка Рубцов. Куда и делась его наглая самоуверенность. Дрожащими руками он пытается засунуть на место ящик письменного стола, но тот перекосился и не слушается. Он такой растерянный, что не может и слово сказать.

— Что ты здесь делаешь? — сурово спросил я, а он бледный, словно молоко.

— Я это… папиросы хотел, — наконец пролепетал он, а потом начал проситься: — Слушай, будь корешем, не докладывай. А? Ты же — не фискал. А?

Таким я себе его и представлял, когда мечтал о дуэле, растерянном и жалком слизняке. Но сейчас радости у меня почему-то нет. Я тоже не знаю, что мне делать. На душе пакостно, мне почему-то стыдно, неловко. Мягкое всё-таки сердце, хоть бабушка и говорила, что оно у меня каменное.

Стёпку я отпустил спать, так ничего ему и не пообещав, а сам задумался. И мысли заполонили меня нелёгкие. Ну доложу я, так выгонят же гада из училища. Куда он потом денется? Будет, как говорит подполковник, читать в городе вывески по складам. Форму отберут, переоденут в свои обноски, и — шуруй, Вася, на все четыре! Жуть.