Владимир Плющев - Владукас

— Идем за этим человеком.

«Идти за фашистом?» — возмутился я и хотел было запротестовать, но вовремя вспомнил, что обещал маме ничему не удивляться и ни о чем не спрашивать. Молча схватил свой узел, и мы пошли за этим человеком. Когда я чуть ускорил шаги, чтобы доказать маме, что я вовсе не трус, она резко одернула меня:

— Не торопись. К нему нельзя подходить близко. Держись от него так, чтобы только не выпускать из виду…

Мы неотступно следовали за таинственным эсэсовцем, ни на секунду не спуская с него глаз. Он в переулок — и мы за ним. Навстречу шли пешеходы. Они с любопытством рассматривали нас. Очевидно, по нашему виду не трудно было догадаться, откуда мы.

Наконец эсэсовец свернул к стоявшему на отшибе домику. К нему вышла женщина. Они перебросились несколькими словами. Мы тоже свернули к этому домику и остановились в нескольких шагах от них. Мама сделала вид, что поправляет развязавшуюся веревку на узле. А у самой руки дрожат от страха и волнения.

Не обращая на нас внимания, эсэсовец вместе с женщиной направился за дом. Мы — за ними. На задворках стоял заброшенный сарай, похожий на баню. Кивком головы женщина показала на него и вернулась. Проходя мимо нас, она быстро, но внимательно осмотрела с ног до головы вначале маму, потом меня, не выражая при этом никаких эмоций на своем бесстрастном неподвижном лице.

А черный человек подошел к сараю и скрылся там. Мама повела меня тоже туда. Оглянувшись, кивнула мне головой, указывая на дверь. Я похолодел от ужаса, когда увидел, как она, жалко сгорбившись, шагнула вслед за немцем в черный провал сарая. Я — за ней. И здесь в полумраке, лицом к лицу, мы увидели нашего таинственного незнакомца в фашистском мундире. Лицо у него было бледное и такое же бесстрастное и серьезное, как у той женщины, с которой он только что разговаривал. Под мундиром четко выделялась белая накрахмаленная рубашка с галстуком.

Собственно, переживать страх тут было некогда. Как только мы вошли, незнакомец заговорил по-русски и коротко объяснил, что свои вещи мы должны оставить здесь и снова пойти за ним. И, не дав нам опомниться, забросил наши вещи на чердак.

— Я же вам объяснял, — сказал он маме, — чтобы держались от меня в пределах видимости, а вы чуть ли не вплотную подходили ко мне. Нельзя так. Следуйте за мной, но не так близко, как этот раз…

Из сарая вышел вначале он, затем через некоторое время — мы. Теперь уже без вещей. Соблюдали дистанцию. Человек, одетый в черную эсэсовскую форму, снова повел нас, словно на длинной веревочке, по всему городу. Мы без конца сворачивали в какие-то глухие переулки, и только под вечер, когда уже начало смеркаться, он завел нас в большой двухэтажный дом. Мы с мамой остолбенели, когда увидели, куда пришли. Огромная комната на первом этаже была совершенно пустая, если не считать громоздкого стола, стоявшего посредине, и несколько простых табуреток. Окна были плотно занавешены глухими шторами. Над столом горела керосиновая лампа, подвешенная к высокому потолку. Пол заляпан грязью, и на нем ни одного половичка. Стены голые, и лишь на одной из них, обращенной к входной двери, висел в золоченой рамке портрет Гитлера в натуральную величину.

Сухое острое лицо. Рачьи глаза. Маленькие фатовские усики и бандитская челка, спускающаяся на низкий лоб. Таков портрет главного злодея рода человеческого! Главного людоеда, который пожирает людей, сосет у них кровь. Эту гитлеровскую морду я видел уже ни первый раз и узнавал ее в каждом живом фашисте, носившем черный мундир со свастикой на рукаве. Мне вдруг показалось, что эсэсовец завел нас в логово самого Гитлера. Бежать отсюда бесполезно: все равно поймают. Да и куда побежишь в незнакомом городе?

«Господи, если ты есть на свете, то спаси меня, Вовку Котикова, и мою маму, Прасковью Ивановну, от Гитлера», — снова мысленно произнес я свои волшебные слова, в чудотворную силу которых стал все больше верить.

— Устраивайтесь здесь на ночлег, — сказал таинственный незнакомец, приведший нас в это логово, и достал из ящика стола несколько новеньких стеганых курток, бросил их на стол, который по своим габаритам напоминал бильярдный — никогда в жизни я не видел таких больших столов. — Это ваша постель. Завтра вам предстоит дальняя дорога. Спокойной ночи! — и он исчез, как привидение, оставив нас с мамой одних в этой странной, страшной и, как видно, нежилой комнате.

Мама разостлала на столе предложенные нам ватники, и мы с ней тихонько улеглись на них, не потушив света. С облезлой стены на нас внимательно смотрел Гитлер, как бы предупреждая, что в этой комнате не только он, но и стены имеют уши, поэтому шептаться ни о чем нельзя, лучше помолчать, чтобы не сболтнуть лишнего. Мы лежали и молчали, хотя мне страшно хотелось спросить маму: «Что все это значит, куда мы попали? Кто такой этот незнакомый черный человек в эсэсовской форме? В какую дальнюю дорогу он поведет нас завтра? Может быть, лучше бежать отсюда, пока не поздно? Если дверь заперта, то можно открыть окна и бежать! Но вот вопрос — куда? Конечно, к Кужелисам! Больше я никого не знаю в этом городе, а мама — тем более».

Эти и другие мысли роем теснились в моей голове, но ни одну из них я не решался высказать маме, помня ее строгий наказ: ни о чем не спрашивать, ничему не удивляться и во всем слушаться ее, что бы она ни делала. Когда надо будет, она сама скажет. А пока — держать язык за зубами, а губы — на замочке.

Я лежал на столе с открытыми глазами и прислушивался к каждому шороху большого дома. Не спускал глаз с двери. Мне казалось, вот-вот должен кто-то войти и убить нас с мамой. Потом он сдерет с нас кожу, из которой наделает дамских сумочек, а наше мясо пустит для производства мыла, которого так не хватало во время войны. Что фашисты этим занимались — я слышал в лагере.

Ночь прошла в кошмарах. Мама тоже не спала. Так до самого утра мы и не сомкнули глаз.

А утром, чуть свет, к нам явился вчерашний незнакомец вместе с женщиной, с которой он останавливался у бани. Она держала в руках плетеную берестяную кошелку. В кошелке находилась медная кастрюля, из которой валил пар, и лежали продукты.

— Доброе утро!.. Знакомьтесь, теперь вы останетесь с этой женщиной, — сказал эсэсовец и показал на свою спутницу. — Ее зовут Казимерой Константиновной. Она отведет вас, куда надо. Дорогой познакомитесь поближе, но предупреждаю: Казимера Константиновна по-русски не понимает. И там, где вы будете жить, тоже никто по-русски не говорит. Так что советую вам сразу же приняться за изучение литовского языка. О своих вещах, оставленных в сарае, не беспокойтесь: их вам скоро доставят. Прощайте!

И он ушел таким же серьезным, строгим, каким был на протяжении всего времени, когда мы его видели. Но женщина после его ухода сразу оживилась, дружески улыбнулась нам и протянула маме руку: