Владимир Плющев - Владукас

Мой бесхитростный рассказ потряс Кужелисов. Бабушка Анеля Бенедиктовна вытирала фартуком слезы. Покраснели глаза и у ее дочери Кази, хотя она плохо понимала русский язык. Подозрительно зашмыгал большим мясистым носом Павилас Стасевич.

— Жаль, Владукас, — произнес он после некоторого молчания, снова назвав меня этим непривычным для меня именем, и повторил. — Очень жаль, Владукас. Но твоих товарищей по побегу Петю и Ваню сейчас уже забрал, наверное, ночной патруль.

— Почему вы так думаете, дедушка?

Павилас вдохнул:

— Потому, Владукас, что областной комиссар Шяуляйского округа Ганс Гевеке еще в прошлом году издал приказ, запрещающий гражданским лицам покидать свои дома с 21 часа до 6 часов утра. Поэтому мальчики не могли долго бродить по улицам.

— Но может быть, их кто-нибудь пустил переночевать?

— Вряд ли, Владукас. Ганс Гевеке объявил жителям Шяуляя: «Кто даст русскому убежище или чем-нибудь поможет ему — будет наказан смертью».

— Значит, и вас из-за меня могут наказать смертью? — испугался я.

— Могут, но не накажут, — улыбнулся Павилас.

— Почему?

— Почему, почему… Потому что никто не узнает, что ты у нас. А завтра мы подумаем, куда тебя лучше определить.

— А я никуда не хочу определяться, — заявил я.

Дедушка с бабушкой удивленно переглянулись.

— Интересно, а что же ты думаешь делать, как жить дальше? — спросил дедушка.

Я молчал, тихонько прихлебывая из разрисованного блюдца сладкий чай, которым заканчивалась моя трапеза. Бабушка горестно качала головой:

— Бедный мальчик, бедный мальчик… Ну, оставайся тогда жить с нами. Что-нибудь придумаем, как обмануть немцев. Правда, отец? Возьмем его к себе? — она перевела взгляд на хозяина дома.

— Конечно, возьмем, — кивнул тот.

Радостно захлопала в ладоши Казя: она поняла, о чем идет речь, и поддержала решение своих родителей. Но я по-прежнему молчал, низко опустив голову.

— Да, да, оставайся у нас насовсем, мальчик, — теперь уже уверенно объявила Анеля Бенедиктовна. — Здесь тебе будет хорошо. У нас есть коза Зюля, будем с тобой пасти ее… Останешься?!

Я молчал.

— Как, ты не хочешь у нас жить? — спросил Павилас, недоумевая.

— Хочу, — тихо пролепетал я, но радости от этого в себе не почувствовал, наоборот, стало тоскливо и грустно. Я осторожно отодвинул блюдце с недопитым чаем и уже решительно сказал:

— Да, хочу, но жить у вас не останусь.

— Это почему же?

— Не могу потому что.

— Значит, тебе бродяжничать нравится?

— И бродяжничать я не буду.

— Интересный мальчик. Что же ты собираешься делать?

Я подумал немного и ответил:

— Переползу фронт, найду своего папку и вместе с ним буду воевать.

Взрослые переглянулись.

— Как же ты через фронт-то переползешь?

— Очень просто — на пузе.

Они опять переглянулись. Вздохнув, бабушка покачала головой и сказала:

— Не переползти тебе фронт, и не найдешь ты своего папку, мальчик. И маму потеряешь. Ведь она, бедняжка, поди, сейчас с ума сходит, все тебя ищет. А что с ней будет, когда узнает, что ты пропал без вести? Подумал ли ты об этом?..

Нет, я об этом не подумал. В моем воображении промелькнул образ мамы и лица тех женщин, у которых немцы отбирали детей, и мое сердце защемило. «Как же я мог забыть про тебя, милая мамочка?.. Отец не похвалил бы меня за это…»

Мне вдруг показалось, что я навсегда потерял маму, ведь ее скоро угонят в Германию! Что я буду делать без нее в чужом, жестоком мире? Кому я нужен? Кто защитит меня от холода и голода?.. Кто скажет мне: «Заяц, сынуля милый мой…» Кто, кто? Никому я не нужен здесь. А папки, может быть, уже нет на свете.

Горячие слезы покатились по моим щекам. Я посмотрел на старого Павиласа, потом на бабушку Анелю Бенедиктовну, Казю и тихо, рыдающим голосом сказал:

— Я вернусь в лагерь… к маме.

Никто не ответил мне, никто не возразил ни жестом, ни мимикой. Кужелисы подавленно молчали, охваченные чувством жалости ко мне.

А за окном, как коварный опасный зверь, притаилась хмурая прибалтийская ночь. Казалось, она сторожила свою жертву. Сквозь лохматые брови туч за мной осторожно наблюдал ее единственный лунный глаз, изогнувшись серпом. Я прищурился, и глаз луны шельмовато подмигнул мне. «Выходи на улицу, Владукас! Ты же не знаешь всех моих таинственных прелестей», — позвал меня чей-то гулкий и древний, как мир, голос.

Усталость взяла свое, и я уснул прямо за столом, измученный и перегруженный впечатлениями дня. В руке моей был зажат кусок недоеденного пирога. На столе стоял недопитый чай. Снилась мне мама, но не такая, какой я привык ее видеть: добрую, задумчивую, с печатью неизменной грусти на лице. Мне снилась страшная мама — с черным лицом и вытекшими глазами. Она бегала по лагерю с протянутыми руками и жалобным голосом звала: «Вова, сынуля, заяц мой, где ты?..» Большая, лохматая ночь, похожая на одноглазого циклопа, отвечала ей громовым, дрожащим басом: «Он… у меня… в гостях…» «Нет, нет, не верьте ей, Прасковья Ивановна, — торопливо возразил Мухин дедушка. — Вот твой сын!» — и он показал маме картуз с надломленным козырьком, который я оставил у него перед побегом из лагеря. Мама схватила картуз, прижала к груди и… жутко захохотала. Потом оказалось, что это хохотала вовсе не мама, а какой-то старичок-паучок с тараканьими усами. «Он будет жить у меня!» — сказал старичок. «Нет, не буду!» — закричал я и проснулся.

Проснулся я утром, когда вся семья Кужелисов была уже на ногах. Я лежал в передней комнате на топчане, укрытый старым овчинным полушубком. Кто меня спящего перенес сюда из кухни, не знаю. Через приоткрытую дверь мне было видно, как в прихожей суетились Анеля Бенедиктовна с дочерью. Они что-то складывали в большой мешок из грубого рядна. Павилас оживленно беседовал с ними на своем языке. Заметив, что я проснулся, он подошел ко мне и, щурясь в улыбке, поприветствовал:

— С добрым утром, Владукас!.. Как спалось?

— Хорошо, — ответил я, протирая кулаком сонные глаза, а сам подумал: «Почему он опять меня Владукасом называет? Я же Вова».

Павилас продолжал:

— Говоришь, что спалось хорошо? А почему ты ночью кричал во сне, звал маму? Случайно, живот у тебя не болит?

— Не-е. Что ты, дедушка! Чего ему болеть? Он болит у меня, когда пустой.

— Замечательный живот! — усмехнулся Павилас и показал глазами на мешок, в который женщины складывали провизию: — Мы тут тебе на дорожку гостинец собираем.

Я мигом соскочил с топчана и побежал к мешку, туго набитому продуктами:

— Это все мне?

— Да, да, тебе. И твоей маме, — закивали головами добрые Кужелисы. — Донесешь?

— Было бы чего! — Я проворно захватил горловину мешка и, взвалив тяжелую ношу на свои худенькие плечи, качнулся в сторону, едва устояв на ногах, но бодро ответил: — Донесу!