Владимир Плющев - Владукас

Когда смех из нас весь вышел, мы сели в кружок и начали совещаться, что делать дальше. Ну, в первую очередь, конечно, надо где-то раздобыть еду, чтобы кишки не играли голодный марш. Но как и где раздобыть? Литовцы, вероятно, не понимают по-русски, как с ними объясняться? К тому же, еще неизвестно, как они отнесутся к голодным русским. Если так же, как немцы, то ничего не поделаешь, придется воровать. А может, сразу с этого и начинать?

— Стой, пацаны! — сказал я и посмотрел на них испытующе. — Кто из вас смелый?

— А что? — спросил Петя, лукаво кося черными цыганскими глазами.

— Кто первый пойдет побираться?

— Я, — радостно отозвался малыш Ваня.

— Ну, какая же это смелость? — разочарованно протянул Петя. — Я тоже могу пойти.

— Давайте вдвоем, а я покараулю вас. На шухере постою…

Караулить их, конечно, было не надо и на шухере стоять незачем: ведь они не воровать шли. Просто, мне хотелось скрыть от друзей, что побираться и просить Христа ради куски для меня хуже воровства. Я краснел, и язык мой не поворачивался просить милостыню. Воровство, по моим понятиям, куда честнее и благороднее, чем попрошайничество: если «от многого берут немножко, то это не кража, а просто дележка». Стащить что-нибудь у немцев — это даже доблесть, так как в этом случае грабители теряют награбленное. Но одно дело немцы, а другое — литовцы. То, что справедливо по отношению к одним, может оказаться несправедливым по отношению к другим, в данном случае к литовцам, которых немцы тоже, как и русских, завоевали и ограбили. Вот почему на этот раз я предложил побираться.

Друзья ушли. Я остался ждать их возвращения. Мы назначили место встречи. Верчу головой и вдруг вижу у самой дороги небольшое деревце, а на нем — вишни. Спелые, краснощекие. Они соблазнительно выглядывают из зеленого кружева листьев, вытягивая тоненькие длинные шейки. Кругом ни души. Поблизости, на пригорке, — красивый желтый домик со шторами на окнах. Там тоже никаких признаков жизни. «Вишня ничем не огорожена, стоит почти на дороге. Значит, ничья!» — решил я и, подбежав к ней, начал смело набирать в карманы. Залез на сук и сломал несколько веточек. Неожиданно какое-то шестое чувство просигналило мне опасность. Я спрыгнул с дерева, оглянулся и… замер от страха. С крыльца желтого домика на меня смотрел немецкий офицер в молочно-зеленой униформе. Навсегда запомнились мне на нем широкие, как крылья летучей мыши, галифе и высокая фуражка с белой кокардой. Он не спеша и очень спокойно вытащил из кобуры, висевшей на широком ремне, маленький пистолет и навел на меня, прицеливаясь. Я понял — пришла моя смерть. Никуда не убежишь от нее, нигде не спрячешься. Она вот-вот вылетит сейчас на огненных крыльях из маленькой черной дырочки, ужалит меня — и все кончено. Даже пикнуть не успею. И тут, в великому своему удивлению, я вдруг почувствовал, что становлюсь, как и мой убийца, совершенно спокойным, хладнокровным, настолько спокойным и хладнокровным, что даже захотелось не упустить момента и посмотреть, как из такой малюсенькой дырочки вылетит большая смерть. Какие у нее крылышки? Как будто мною овладело то удивительное, нечеловеческое любопытство, которое испытывают, очевидно, только смертники, понявшие окончательно, что обречены, и у них уже нет времени на что-нибудь надеяться.

Я замер, не сводя глаз с дула пистолета.

Замер и немецкий офицер, ожидая, когда я припущусь бежать, чтобы выстрелить мне в спину. Но я не побежал, а, наоборот, сам не знаю почему, стал медленно приближаться к своему убийце, выбрасывая из карманов краснощекие вишенки. Словно меня кто-то тянул за ниточку. Словно я превратился в бессознательную маленькую жертву, которую гипнотизирует и притягивает к себе змеиный глаз. Я сам шел к своей смерти. Черное дуло пистолета, неотступно следуя за мной, медленно опускалось. Сокращалось расстояние между жизнью и смертью. И вот уже мы стоим лицом к лицу. Никогда мне не забыть этого лица. Немец все еще держит пистолет в упор и смотрит на меня сверху вниз. У него страшное лицо. С бульдожьими скулами. С бесстрастными оловянными глазами. С тонкими злыми губами, точно черточка кровавого разреза. В их изгибах — презрение. В оловянных глазах — досада: паршивый беспризорник лишил удовольствия потренироваться в стрельбе по убегающей мишени! И удивление: почему он не бежал? Зачем подошел? Кто его сюда звал? Почему он смотрит на меня такими ангельскими глазами?.. Эти глаза могут потом грезиться всю жизнь…

Немец затряс пистолетом, но не выстрелил. Он ударил меня рукояткой по голове, и я упал, потеряв сознание.

Что произошло потом, могу только догадываться. Очевидно, фриц отволок мое бездыханное тело подальше от крыльца и бросил в бурьян придорожной канавы, решив, что убил меня.

Трудно сказать, сколько времени я провалялся в этой канаве. Очнулся от чьего-то голоса. Он был ласковый и укоряющий, как у мамы. Открыл глаза и увидел перед собой лицо чужой женщины, жалостливо повторяющей какие-то незнакомые слова. «Где это я? Что со мной?» — заворочались в голове мысли, и я постепенно вспомнил, что со мной произошло. Вспомнил и испугался чужой женщины: вдруг узнает, что я русский? Я поднялся на ноги. Женщина что-то говорила мне, качала головой, но я, притворившись немым и глухим, постарался поскорее уйти от нее. Сколько я пролежал в канаве — не знаю, но за это время моих друзей и след простыл. Как видно, они пождали меня в условленном месте и ушли, неизвестно куда. Попробуй найди теперь их в незнакомом городе!

Захотелось плакать. «Вот промашку дал! — казнил я себя. — Что же теперь делать?»

В придорожной канаве, где я лежал без сознания, росла старая крапива. Она обожгла мне лицо и руки, и теперь они сильно зудели, покрылись волдырями. Хотелось пить и есть. В кармане пальто нашлись три вишенки, которые я не успел выбросить. Они немного утолили жажду, увлажнили пересохшие губы.

День уже клонился к вечеру. Незнакомый город погружался в серые сумерки. Дома казались в них страшными чудовищами. Я брел по какой-то улице, не зная, где приклонить голову. Найдутся ли добрые люди, которые приютят меня, накормят и обогреют? Маленький, жалкий, я, как бездомный пес, готов был пристать ко всякому прохожему и пойти за ним, куда угодно, чтобы только не быть одному. Но прохожие не обращали на меня никакого внимания. Вот прошла пожилая женщина с большой продовольственной сумкой. Она удивленно взглянула на меня, но, как видно, не услышала моего молящего, тоненького голоса:

— Тетенька, подайте Христа ради!..

Ласковым щенком я заглянул в ее глаза, но она отвернулась, равнодушно простучала каблучками по тротуару и скрылась в переулке…