Владимир Плющев - Владукас

И вот появилась помещица в сопровождении свиты. Маленькая высохшая женщина с лорнетом в руке, в длинном кружевном платье и в шляпе с широкими полями. Она то и дело прикладывала лорнет ко глазам и морщилась, взирая на окружавшую ее обстановку. Возле нее кружили начальник лагеря и еще несколько немецких офицеров. Особенно-выделялся высокий толстый брюнет с двойным подбородком. На нем были ярко начищенные сапоги с высокими голенищами и замшевые перчатки. Он, как сыч, высматривал по всему бараку детей, подзывал к себе мальчиков и производил унизительный осмотр: заставлял каждого раскрывать рот, трогал грязной замшей зубы, как у жеребенка, ощупывал мышцы и о чем-то лопотал с помещицей, стараясь ей угодить. Очевидно, они обменивались мнениями о качестве осматриваемого «товара». Если барыне мальчик нравился, она подавала знак, и его отводили в сторону.

Когда покупатели живого товара подошли ко мне, я, выполняя советы женщин и дяди Вани и «притулившись калачиком» на узле с барахлом, скорчил отвратительную, жуткую гримасу зубной боли. Но явно перестарался: вся свита обратила на меня внимание. Пани помещица поднесла к своим округлившимся бесцветным глазам лорнет и начала внимательно рассматривать меня, как заморское чудовище. А офицер с двойным подбородком изумленно наставил на меня замшевый палец пистолетом и строго спросил:

— Вас ист дас? (Что это такое?).

Мама бросилась к нему с объяснениями:

— Пан, пан… Это девочка моя, дочка… Тохтер-киндер. У нее зубки… Во! Заболели…

Она отчаянно хватала себя за щеку, качала головой, в общем всем своим видом изображала человека с сильной зубной болью.

Взглянул я на мать и вдруг с ужасом почувствовал, что в меня неудержимо вселяется и всего переполняет, пропитывает все клеточки моего организма… что бы вы думали? Страх? Нет, не страх. В меня неудержимо вселялся бес смеха. Не могу ничего с собой поделать — и все тут! Я прекрасно понимал, какими кровавыми слезами, может обернуться для нас этот смех. Я и мама могли поплатиться за него жизнью, но у меня просто не было силы держаться. Мне хотелось расхохотаться вовсю и над толстым паном с двойным подбородком, и над козявкой-помещицей с ее смешным лорнетом, и над всей этой комедией, которую так искусно разыгрывала перед ними моя мама. У меня уже ноздри заходили от сдерживаемого смеха, и я стал корчиться до коликов в животе, схватился обеими руками за рот, чтобы не вырвался из него проклятый бес. Но бес все сильнее бесился внутри живота, рвался наружу через нос, уши, глаза, волчком вертелся в кишках, закручивая и перекручивая их, как веревки, — так что я чуть не лопался от натуги и непосильной борьбы со своим собственным смехом. Семь потов с меня сошло.

Офицер недоуменно пожал плечами.

— Вас ист дас? — снова повторил он, угрожающе сверкая глазами.

— Тохтер… Киндер… Девочка… — беспомощно лепетала мама, теряя рассудок.

— Шлехт девочка! — перебил ее жирный немец. — Очень плехая девочка! — И, отвернувшись, зашагал дальше. За ним устремились и остальные работорговцы. Вскоре они покинули наш барак.

— Слава тебе, господи, пронесло! — облегченно вздохнула мама и заплакала. Как видно, бесы не выносят материнских слез. Мой бес тоже исчез, не оставив во мне никакого следа. Я стал успокаивать маму, и она, как всегда, вынула носовой платочек из кармана, вытерла слезы на синих веснушках и уже с улыбкой сказала:

— Горе ты мое. Никогда не узнаешь, что ты можешь выкинуть. Ох, не сносить тебе головы!..

А отобранных подростков, моих сверстников, вывели из барака, посадили в закрытую машину и увезли из лагеря.

Помню черные от горя материнские лица. Рты их раскрыты в раздирающем крике. Но крика не слышно. Он онемел в моей памяти.

Возле среднего барака, который ближе всех располагался к лагерным воротам, одиноко стоял дряхлый дед с серебряной благообразной бородкой и волосами, подстриженными в кружало. Опираясь на сучковатый посох, он с задумчивой отрешенностью смотрел на волю. Казалось, она его уже не интересовала. Старик явно думал не о земном. Я узнал его — это же дедушка моего друга Мухи! Подбежал к нему.

— Дедуля! — закричал я. — Ты тоже здесь? С нами приехал? А где Муха?

Старик медленно повернул голову и бессмысленно уставился на меня, не узнавая. Затем в его затуманенных глазах что-то прояснилось, и он произнес:

— А, это ты… Здравствуй.

— Здравствуй, дедушка! Ты что, сразу не узнал меня? Где Муха, спрашиваю?

По щекам у старика потекли слезы. Сердце мое дрогнуло:

— Что с Мухой? Почему ты молчишь? — воскликнул я.

Старик беззвучно пошамкал беззубым ртом, вытер шершавой ладонью глаза и сказал:

— Нет больше твоего Мухи, а моего внука… Улетел к богу в рай. Немцы еще в Дятькове убили. Нашли его под железнодорожным откосом с горсточкой пшеничного зерна. Погиб Муха ни за что ни про что…

Дед говорил еще что-то, но, потрясенный, я его уже не слышал. В памяти ожила картина того дня, когда мы с Мухой, рискуя жизнью, добывали у немцев хлеб, как продырявили вагон под носом у часового и бросили жребий, кому первому идти под колеса. Выпало мне. Я тогда еще подумал, что мне не повезло: страшно было начинать. А вышло вон как: если бы я пошел вторым, то лежал бы вместо Мухи под железнодорожным откосом с немецкой пулей в животе. Наелся бы хлеба на всю жизнь. Никогда не угадаешь, где ждет тебя смерть. Ах, Муха, Муха, мировой мой друг, ты ведь в каждую щелку мог проникнуть незамеченным, а тут попался. Как же это случилось? И я тоже хорош — оставил тебя на произвол судьбы.

А дед что-то говорил и говорил мне, потом схватил за плечи костлявыми пальцами, притянул к себе, наклонился и с шепелявой хрипотцой прошептал:

— Все равно нам всем скоро конец.. Беги-ка отселя, дитенок. Может, тебе и повезет… Видишь вон ту машину? — и он показал рукой на широкобокий грузовик, стоявший на выезде из лагеря.

Но я стоял как истукан и ни на что не реагировал, ничего не видел и не понимал, чего от меня хотел дед. Тогда он начал трясти меня:

— Ты что, оглох, что ли? Очнись! — приглушенно шамкал он. — Слышишь, что я тебе говорю? Может, это единственный случай сбежать. В Германии нам все равно каюк — мы смертники. Ну так я спрашиваю, видишь ли ты эту машину?

И он повернул меня лицом к воротам. Да, я видел машину. И что из этого?

— В Германии тебе все равно каюк, — повторил он. — А тут, может, спасешься, выедешь отселя… Залезай в кузов!..

Наконец-то я понял, чего старик добивается от меня. Понял и не стал ни о чем раздумывать: подбежал к машине, подпрыгнул, ухватился руками за борт, подтянулся и моментально оказался на дне кузова. Только моя старая кепчонка с надломленным козырьком каким-то образом осталась у Мухиного дедушки. Прижавшись к борту машины, уткнулся носом в грязный брюквенный лист. Очевидно, на этой машине привозили в лагерь брюкву. Теперь она стояла у входа из лагеря и тарахтела в ожидании, когда часовой откроет ворота. А часовой в это время о чем-то разговаривал с караульным.