Владимир Плющев - Владукас

Кужелисы рассмеялись. Дедушка Павилас с сомнением зацокал языком. Я опустил мешок на пол. Казя протянула мне крошечный пузырек, пахнувший ландышем:

— Возьми, это духи. Твоя мама будет рада…

Я засунул подарок в карман.

— Не забывай, Владукас, — сказал мне на прощанье Павилас, — если ты благополучно вернешься в лагерь и встретишься со своей мамой, то помните, что у вас теперь на воле, среди литовцев, есть друзья, которые постараются вам помочь. Только ты никому не говори об этом, кроме мамы, и не называйте нашей фамилии и адреса, кто бы вас ни спрашивал. Понял?

— Понял!

Я тогда не придал значения этим словам Павиласа, но обещал хранить тайну. Подкрепившись на дорогу, я попрощался с Кужелисами, снова взвалил свою ношу на спину и покинул гостеприимный дом на улице Жемои, который постарался хорошо запомнить.

Дорогу в лагерь найти было несложно. Я вышел на главную Тильзитскую улицу и дошел по ней почти до вокзала, затем свернул вправо, на улицу Чарно, где с одной стороны располагались концлагеря военнопленных, а с другой — домики сторожевого охранения, образуя длинный узкий коридор. Со страхом, но не раздумывая, я вошел в этот коридор, в тупике которого находился наш лагерь — поперечный. Лагеря тянулись один за другим в виде печатной буквы «Г», напоминающей виселицу. Я шел к «перекладине» виселицы. Из-за колючей проволоки на меня смотрели черными провалами глаз военнопленные. Часовые же, неподвижно застывшие у ворот каждого концлагеря, казалось, не обращали на меня никакого внимания. К чему останавливать этого пацана хоть и с подозрительным мешком за спиной? Пусть топает туда, откуда нет выхода. Пусть засовывает свою глупую голову в петлю. Я делал вид, что не замечаю ни военнопленных, ни часовых: спешил в конец страшного коридора, к «перекладине» виселицы.

Неожиданно передо мной выросли два знакомых до ужаса сапога с широкими раструбами голенищ. Они стояли на таком большом расстоянии друг от друга, что казалось, мне свободно можно было пройти между ними вместе с мешком. Я поднял голову и увидел черное дуло автомата, направленное на меня. Еще выше поднял голову — увидел сердитое лицо охранника в зеленой каске.

— Заген зи битте, вие комме их ин диссе лагер? Дорт зитцен майн муттер, — произнес я по-немецки, что означало: «Скажите, пожалуйста, как мне пройти в этот лагерь? Там сидит моя мама».

Часовой понял смысл сказанного и удивился. Ему показалось дикой и несуразной такая просьба. Он никогда в жизни не слышал, чтобы кто-нибудь добровольно просился за колючую проволоку. Кроме того, ему не понятно, как могла мать мальчика оказаться в лагере, если эта «муттер» прибыла из далекой России, а мальчик пришел из литовского города? Да и что у него там в мешке? Или же мальчишка не в своем уме? Надо позвать начальство…

Меня бросило в жар, когда я увидел, что на зов часового идет тот самый офицер с двойным подбородком, который, как сыч, высматривал в бараках ребят для продажи помещице. Тот, который несколько дней тому назад, наставив на меня указательный палец, обтянутый замшей, грозно сказал: «Шлехт девочка!». Надо же было судьбе сыграть со мной такую шутку! Пусть бы подошел какой-нибудь другой немец, только не этот. Теперь ему нетрудно будет догадаться, что его в прошлый раз обманули, подсунув мальчика, переодетого в девочку.

Какое-то мгновение я заколебался, не зная, что делать. Бежать — нельзя, пуля догонит. Вновь дурачком прикинуться? Еще больше будет подозрений. Но и просто так отдать свою жизнь с целым мешком жратвы за здорово живешь — тоже не хотелось. Интуиция подсказала мне, что на этот раз надо притвориться ангельски кротким, честным мальчиком, который еще слишком маленький и несмышленый, чтобы трезво оценивать свои поступки. И я с увлечением рассказал немцам историю своего побега из концлагеря, казалось бы, почти нигде не соврав, и в то же время умолчал о главном. Рассказал о том, как дяденька полицай с белой повязкой на рукаве вылил мою порцию «супа» другому мальчику, оставив меня голодным. А есть так хотелось, так хотелось, что я невольно, сам не знаю как, залез в кузов грузовой машины, стоявшей в лагере, зарылся там в брюквенные листочки и таким образом, незамеченный, выехал из лагеря, чтобы раздобыть еды, а потом вернуться обратно. Про своих товарищей по побегу Петю и Ваню и Мухиного дедушку, конечно, промолчал.

— Ну, и как? Раздобыл еды? — спросил толстый немец, внимательно выслушав мой рассказ.

— Конечно, пан!.. Еще сколько! — с откровенной радостью воскликнул я и тут же раскрыл мешок. — Во!

Взору немцев предстали отбросы из помойных ям: грязные картофельные очистки, засохшие корочки хлеба, обглоданные кости, которые догадливые Кужелисы специально набросали сверху на случай проверки.

— О! — произнес толстый немец, скорчив брезгливую гримасу. Он что-то сказал часовому, и оба захохотали. «Значит, не узнал!» — подумал я, продолжая изображать невинное дитя.

Возле лагерных ворот, по ту сторону колючей проволоки, толпились заключенные дятьковцы. Они не понимали, что произошло. Над чем смеются немцы? Каким образом возле них оказался мальчик из лагеря? Что они хотят с ним сделать? Что в том мешке?

Наконец, толстый немец успокоился, вытер платком вспотевшую шею и приказал часовому впустить меня в лагерь. Тот открыл калитку в воротах и взглядом показал мне, чтобы я живо убирался. Я взвалил на спину мешок с провизией и едва только вступил одной ногой на территорию лагеря, как почувствовал сзади сильный пинок. Мешок оказался на голове. Я упал на чьи-то крепкие руки. Это был дядя Ваня Слесарев. Подхватив меня, он сам еле устоял на своей деревянной ноге-култышке.

Оказалось, Мухин дедушка разыскал маму, отдал ей мою кепку и по секрету сообщил, что я на свободе. Мама от такого известия чуть не упала в обморок, но старик успокоил ее: «Германия — это наша смертушка, — сказал он. — А в Литве, может, найдутся добрые люди и приютят твоего сынка». И вдруг этот сынок влетает в лагерь, как ангел на крыльях, с целым мешком провизии: сырой, печеной и вареной. Только сверху лежали отбросы.

Обитатели нашего барака обступили меня, без конца расспрашивали, как бежал и что видел в городе. Всем интересно знать, что это за Литва такая, какой в ней живет народ, лучше или хуже немцев.

— Конечно, лучше! — уверял я и, вспомнив про подарок тети Кази, вытащил из кармана стеклянный флакончик, похожий на аптечную пробирку с лекарствами, протянул его маме.

— Что это? — удивилась она.

— Духи, — ответил я. — Одна литовская тетенька тебе подарила. Казей ее зовут.

Пожимая плечами, мама осторожно взяла пузырек, поднесла к носу, и глаза ее засветились. Этот подарок поднял у нее настроение. Она словно превратилась на миг в молодую и счастливую довоенную маму, порывисто схватила меня, прижала к груди и начала целовать, приговаривая: